Книга Моя Ж в искусстве - Валерий Зеленогорский

Мужчины, как правило, женятся под давлением обстоятельств. Внутри данной особи живет железный принцип: совместное проживание — не единственная форма существования. Можно было бы и не жениться, но мама, папа и т. д.! Я и сам первый раз женился из корыстных побуждений. Я жил с родителями в двушке без вариантов размена. Родители мои были уже серьезно больны, и мой темперамент никак не способствовал их спокойной лекарственно-больничной жизни на пенсии. Приходить поздно, валяться до обеда в выходные, пьянствовать на их глазах было нестерпимо. Кризис поколений заставил меня жениться на девушке с квартирой в центре. Она была ни хорошей ни плохой, а жить с ней, казалось, будет удобно. В то время хороших писателей было мало. Одним из них был Трифонов, написавший блистательные книги о жизни, непохожие на блуд и гадость советского реализма. Так вот, я поступил, как герой его повести «Обмен», где герой тоже совершил обмен в угоду своему удобству. Но мораль его деяния всегда одинакова: платить за все приходится не квадратными метрами, а кровью, сердцем и ночными кошмарами.

Через несколько лет после брака в рутинной жизни старшего инженера с женой-пианисткой и маленьким ребенком стало понятно: «что-то все-таки не так, все не так, ребята». Ребенок рос, жена учила детей играть на рояле одно и то же произведение, которое я до сих пор знаю наизусть. Оно называлось «Инвенции И. Баха». Она сама учила его и делала всегда ошибки в первой и третьей частях. Дети, которые учились у нее, делали те же ошибки; и моя дочь тоже играла «Инвенции Баха». Фальшивые ноты данного произведения довели меня до крайности, и я начал изменять жене предпочтительно с женщинами без голоса, музыкального слуха и с отсутствием ритма.

Условий для адюльтера при социализме было немного. Гостиницы недоступны, у друзей тоже не забалуешь. Только поездки в колхоз давали некий оперативный простор. Были еще командировки, но это не носило системного характера. А вот в деревне на сене под портвейн рушились моральные устои целых структурных подразделений. Страсти кипели нешуточные: у застенчивых научных сотрудников срывало крышу. Я думаю, что это была явная антисоветская деятельность. Диссидентствовать по сути было опасно, а вот разрушить социалистическую мораль таким приятным способом было даже очень, очень. Тем более что направить свои усилия при социализме было некуда. Можно было читать книжки, ходить в театр — то есть смотреть на чужую жизнь, поэтому и были аншлаги и большие тиражи. И только завалить в колхозе машинистку или конструктора III категории — в этом было нечто героическое, праздничное и жизнеутверждающее. Гормоны ничего не стоили, дефицита у людей с этим не было, т. к. Госплан эту номенклатуру не планировал. Вот они и обменивались ими без контроля внешних и внутренних органов. Все же радостно, что природа выше, чем государство и общественный строй. Я тоже по мере сил гармонизировал свои отношения, используя нестандартные методы обольщения. Моим учителем был доцент медицинского вуза, профессорский сын, которому показали больную Ахматову. Он удивил Анну Андреевну тем, что в шестилетнем возрасте наизусть прочел ей «Реквием». Эта встреча была для него судьбоносной. Он поверил в силу стихотворного слова и в дальнейшем пользовался всем многообразием данного вида искусства. Он был высокохудожественным персонажем, книгоман, библиофил в золотых очках. Круг его почитательниц составляли актрисы местного драмтеатра, студентки филфака, молодые преподавательницы музыкального училища — в общем, богема. Время было небогатым.

Вот каким мне запомнился день рождения ведущей актрисы академического театра с зарплатой 84 рубля в расцвете творческой карьеры. Она проживала в театральном общежитии, где в четырехкомнатной квартире жили три актрисы, а в одной из комнат — дирижер оркестра с первой скрипкой и собакой от первого брака. Дирижер недавно ушел от старой жены из-за эстетических разногласий. Она не разделяла такое увлечение мужа, как Шнитке и Пейдж, а скрипачка разделяла и таким образом стала делить и супружеское ложе, и близость на ниве авангардизма. Что может быть возвышеннее?! Старая жена требовала назад собаку, а муж не отдавал, обидевшись, что в сухом остатке собака ей была дороже, чем он сам. Вот в такой дом мы пришли с доцентом на день рождения к актрисе трагического дарования, идолом которой была Анна Маньяни. Наша Анна была малорослой и неказистой, но с глазами Жанны д’Арк. Ее амплуа было травести, то есть играть мальчиков в тюзовских спектаклях. Она претендовала как минимум на Джульетту и принцессу Турандот — мы не отговаривали. В будущем поклонение Маньяни изменило ее. Она упала на репетиции «Ромео и Джульетты» в оркестровую яму, сломала позвоночник, долго ходила в корсете, и профком выделил ей дубленку. Она блистала в ней лет двадцать, вышла замуж за сына Героя Советского Союза, местного мажора. Он ее бил смертным боем, бросил ее, оставил с больным ребенком. Я же увидел ее через тридцать лет седой старухой с ненормальными глазами и званием заслуженной артистки республики. Но этого еще с ней тогда не случилось.

Ей было двадцать лет, и она только начинала свою карьеру. Мы с доцентом принесли бутылку вина «Узбекистан» за 2 руб. 20 коп. Я подарил ей книгу А. Перрюшо «Тулуз-Лотрек»; она поставила на табуретку пачку печенья, и пир начался. Доцент читал Пастернака, скрипачка наигрывала импровизации, собака выла! Всем было хорошо. Вина пили мало — слишком духовной была атмосфера. Вечером выключили свет. Зажгли свечи, и доцент запел Галича. Градус происходящего повышался. Девушка Белла с филфака стала шарить у меня в брюках для полноты чувств. Она считала себя похожей на молодую Ахматову на известном портрете в фиолетовом платье, но сходство было очень условным. Единственным признаком сходства была челка — в остальном же она была толстой, неуклюжей еврейской девушкой, растленной поэтом-доцентом. Доцент научил меня, что есть три книги, которые могут завалить любую интеллектуалку. Б. Пастернак — из серии «Библиотека поэта», сборник «Камень» О. Мандельштама и Марина Цветаева в издательстве «Академия». Нужно было сделать три укола. Первое — начать с Цветаевой, два-три хита, потом Мандельштам, что-нибудь социальное и напоследок «Свеча горела» Пастернака. Третий выстрел был всегда контрольным, и фигурантка сама просила войти в нее, трепеща и дрожа. Доцент говорил, что были и крепкие орешки. И тогда у него был отравленный кинжал Гумилева «На озере Чад…». Был случай, когда после этого ему предлагал себя замдекана лечебного факультета, член партии.

Под чтение доцента я сумел овладеть актрисой, которая не была приглашена на праздник, а просто жарила картошку с тушенкой на кухне. Я думаю, что это был побочный эффект поэзии Серебряного века.

Уехал я из этого города навсегда и много лет спустя приехал с Максимом Дунаевским на его творческий вечер. Он был в расцвете своей славы, жена — Андрейченко, «Мэри Поппинс» и т. д. Мы с ним успешно все провели. Мои друзья пригласили нас на обед. Люди они были хорошие, добрые, интеллигентные, с глазами, в которых горел синий свет «Нового мира» и блики «Зеркала» Тарковского.

Они тихо радовались рядом с маститым композитором. Он был мил, доступен, поиграл на инструменте, попел с моими друзьями, плотоядно поглядывая на местную Клеопатру из районо, которая в принципе могла ему дать для своей кредитной истории. Муж ей тоже нравился, но дать человеку из телевизора — соблазн великий. Максим не решился, а она тоже не блядь же какая-то.