Сейчас мало кто помнит подробности той войны, где она происходила, когда и с кем. Мало того, многие считают буров чем-то вроде зулусов, вооруженных плетеными щитами и копьями, дикими ордами наступающими на пулеметы колонизаторов.
Но тогда весь мир с замиранием сердца следил за Англобурской войной, за неравной схваткой маленького народа с сильнейшей державой. Не была исключением и Россия.
Константин Паустовский писал: «Мы, дети, были потрясены этой войной. Мы жалели буров, дравшихся за свою независимость, и ненавидели англичан. Мы знали во всех подробностях каждый бой, происходивший на другом конце земли, — осаду Ледисмита, сражение под Блюмфонтейном и штурм горы Маюбы. Самыми популярными людьми были у нас бурские генералы Деветт, Жубер и Бота. Мы презирали надменного лорда Китченера и издевались над тем, что англичане воюют в красных мундирах. Мы зачитывались книгой «Питер Мориц, молодой бур из Трансвааля».
Это было романтическое время. Это была не просто война, а первая война против колониализма в Африке.
Даже киевские шарманщики разучили новую песню: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне». Эту песню, наряду с испанской «Гренадой», пели бойцы Красной Армии в годы Второй мировой».
В разное время чистые сердцем и помыслами русские люди стремились к парижским коммунарам, пробирались к болгарам в Балканскую войну, ехали в интернациональные бригады Испании, рвались в наивном неведении в Афганистан… И в те годы борцы за свободу тоже направились на край света, туда, где чужой народ дрался за свою независимость.
«На стороне Трансвааля и Оранжевой республики сражались более трехсот русских добровольцев. Подполковник В.И. Ромейко-Гурко — военный атташе при войске буров, будущий министр и председатель Государственной думы России Александр Гучков и его брат Федор, граф Алексей Ганецкий прославился храбростью, действуя в корпусе разведки, капитан Едрихин, поручик Шульженко, подпоручик Арнольдов, Диатроптов, Комаровский, Ляпидевский, Надборский, Никитин, Рубанов, Семеонов, Штрольман… Граф Павел Бобринский создал службу полевой медицины в Натале, где помощь раненым бурам оказывали медицинские сестры — добровольцы Софья Изединова, Жозефина Ежевская и Лидия Страховская.
В Харькове, откуда на бурский фронт отправились несколько добровольцев, до сих пор сохранилась Трансваальская улица».
Имена русских добровольцев были окружены легендами, их почитали героями, ими гордились и восхищались.
Например, как известным в те времена военным журналистом Евгением Максимовым. «В Южной Африке он представлялся как корреспондент газет «Россия», «Новое время» и «Санкт-Петербургские ведомости». Сначала его приняли сдержанно. Однажды он ехал с бурскими стрелками из Коматипурта в Преторию. Один из них спросил Максимова, на что он живет. «На журналистские гонорары», — коротко бросил тог — и спутники в один голос расхохотались: в Трансваале нужны солдаты, а не писаки. Несколько минут спустя, увидев огромное стадо антилоп, машинист остановил поезд. Стадо быстро удалялось, а буры палили напропалую. Максимов попросил ружье, которое ему было подано с видимым сожалением и даже презрением. Журналист прицелился и первым выстрелом сразил последнего из убегающих спрингбоков на расстоянии 800 метров. Все были потрясены. Умение метко стрелять ценилось на вес золота, ибо охота была одним из источников продовольствия для бурских войск».
Но дело в том, что Евгений Максимов был не просто журналист, он был полковник русской армии. Максимов уже сражался на стороне сербов против турок, был «воюющим» журналистом в Абиссинии, Персии и Афганистане.
«Скоро его имя стало легендарным. В ресторанах от него в знак уважения не требовали денег за обед или ужин, его имя произносили на африкаанс с благоговением. «Я верю в поэзию войны», — объяснял он свое появление в Трансваале…»
От себя добавлю, что полковник Е. Максимов был ранен в боях с англичанами, а спустя несколько лет погиб как настоящий солдат во время Русско-японской войны.
«Поэзия войны» рано или поздно заканчивается даже для таких неисправимых романтиков и превращается и страх, боль, страдание и смерть.
Англо-бурская война не была исключением. Как бы со стороны эта война ни выглядела, она была грязной, жестокой, кровавой и полной позорных фактов — сжигались мирные деревни, уничтожался урожай, население сгонялось в концлагеря, где каждый шестой узник был умерщвлен голодом и болезнями…
Но для добровольцев это прозрение наступало не сразу. Сначала, должно быть, звучали торжественные речи, теплые слова и напутствия, пожелания удачи и уверенность в победе, отъезжали от вокзалов поезда, отчаливали пароходы, и только потом русские «донкихоты» оказывались в атмосфере хаоса, неорганизованности, лишений и страха. Словом, на Войне, которая предстала во всем своем уродстве.
И до дальнейшей судьбы добровольцев, как это обычно случается, уже не было никакого дела ни мировой общественности, только что превозносившей их благородный порыв, ни родине, которая должна была бы гордиться своими свободолюбивыми гражданами, ни той стране, которую они приехали защищать.
Для того чтобы убедиться в этом, достаточно полистать подшивки дореволюционных газет, в которых было много корреспонденции о событиях в Трансваале. (Как в советских журналах 80-х об Афганистане.)
Что я и сделал. Одной из показательных историй является эпопея бывшего поручика 16-го гренадерского Мингрельского полка Енгалычева.
«Вместе со своим товарищем, поручиком Никитиным, г. Енгалычев, выйдя в отставку, отправился в Трансвааль, участвовал в нескольких сражениях, наконец, был взят в плен и отправлен в Западную Европу. В Берлин он «явился без средств и русского паспорта, полубольной, голодный, в потрепанной офицерской тужурке и дырявых сапогах»» («Россія»). Его бедствия начались с самого прибытия в действующую бурскую армию под Блюмфонтеном. «Там уже находился русский отряд человек в 40, — рассказывает г. Енгалычев. — Нас причислили к этому же отряду. Под Блюмфонтеном мы стояли целый месяц в полнейшем бездействии. Время от времени происходили небольшие перестрелки. По истечении месяца пришло распоряжение немедленно и быстро двинуться в Мэфкинг… По дороге встретились с отступавшей клюгерсдорфской командой. Часть русского отряда присоединилась к последней и направилась с ней обратно в Йоганнесбург. Колонна Френча преследовала по пятам. Началась бешеная скачка. Двигались только ночью. Днем лежали в лощинах, прячась от англичан. Последние шли днем. Тяжелое, мучительное было время! Не спали, не ели, не пили. Добежали наконец до Дорнкопа и расположились здесь лагерем. Прошла тревожная ночь. Утром к нам прискакал бур, бледный, почти в полуобморочном состоянии, и донес, что за горой, в трех верстах, находится колонна Робертса. Эта весть породила в нашем лагере панику. Началась невообразимая суматоха. Между тем батареи англичан выехали на гору и начали нас обстреливать. Стреляли они поразительно метко».
Англичане несколько раз выбивали буров с позиций, но те держались в течение дня. Но на другой день, 28 мая, англичане бросились в атаку. «Начался ад (!). Гранаты и пули сыпались градом. Наши бросили свои позиции с правого фланга, где англичане захватили два наших орудия. Вскоре была взята наша центральная позиция. Наш отряд все еще держался, лежа за камнями. Невозможно было поднять голову — пули и гранаты, как шмели, жужжали и лопались крутом. Я выпустил более ста патронов. Ружье накалилось так, что трудно было его держать. Но я продолжал стрелять, стоя у камня. Вдруг в нескольких шагах от меня ударилась о камень граната. Я в этот момент прицеливался. Граната лопнула. Осколки со свистом полетели в разные стороны, и один из них врезался мне в левую руку, разбив приклад и выбимши у меня ружье. Истекая кровью, я упал на землю. Между тем неприятельская цепь была уже шагах в 400 от нас. Буры схватывали лошадей и толпами, вскачь убегали с позиции. На местах оставалось уже не много людей. Я лежал под камнем и не знал, что делать. Никитин был в нескольких шагах от меня и, не обращая внимания на все происходившее, с увлечением стрелял. Оставаться здесь и ждать англичан это значило — обречь себя на верную смерть. Я решил спасаться. Собрав последние силы, я пополз между камнями и кое-как добрался до лошадей. Меня посадили на лошадь, и мы целой толпой поскакали по направлению к Йоганнесбургу. Мы неслись так, что не чувствовали под собой земли…
