II
Огромная морская волна приподнимает ковер, небоскреб обрушивается и рассыпается по покрывалу, жирное тяжелое небо намазывает свои облака прямо на простыню, а потом заворачивает тебя в нее и душит, сжимая, как старую перину… Каждый бы решил, что это кошмар. Он же видел просто сон, причем самый многообещающий, самый сладкий из всех, какие только могут присниться.
Наверно, это была своего рода профессиональная деформация — мечтать о все более громких сенсациях, все более крупных катастрофах и каждый раз приезжать на место слишком поздно и не успевать их заснять. Для такого человека, как он, профессионала высокого класса, настоящий ужас кораблекрушений, автомобильных аварий, землетрясений и авиакатастроф заключался в невозможности съемки момента бедствия. Все, что обычно удается увидеть и запечатлеть, — это лишь отдаленный результат катастрофы: обломки корабля, плавающие в воде, силуэты тел, обведенные мелом на асфальте, да свидетели, от которых вечно никакого толку, — все видели, но рассказать ничего нормально не умеют, одержимые правдолюбцы, которые сообщают лишь голые факты, не решаясь хоть как-нибудь их приукрасить. К тому же во всем этом нет ничего выхваченного прямо из жизни, нет ничего, что производило бы настоящий эффект, кроме разве что скорости, с которой снуют туда-сюда репортеры, да качества телевизионной картинки. И раз уж ущерб от крупных катастроф все равно ничем не восполнить, раз уж случившемуся не найти оправданий, то такой репортер, как он, считал своим долгом показывать абсолютно все, не упуская ни малейшей детали, стремился по возможности запечатлеть событие в момент, когда оно совершается, словно бы видя в этом некую компенсацию за бессмысленную жестокость мира, как будто смертью других можно было взять реванш у своей собственной.
* * *
В наших краях петух решает, когда начинается день, и обычно это ни свет ни заря. И если кому-то кажется занятным наблюдать, как солнце поднимается над сараями — зрелище всякий раз таинственное для тех, кто не знаком с астрономией, — то есть и другие, кому на это глубоко наплевать.
— Вставай, Болван.
— …Сейчас, сейчас!
Мы частенько прикалывались над журналистом, особенно по утрам. Вытащить его из постели не могли даже запахи варившегося кофе и поджаривающегося хлеба. Мы звали журналиста Болваном, хотя его настоящее имя было Маршту, Жером Маршту.
Поначалу мы об этом типе не знали ровным счетом ничего, кроме того что он сделал себе имя на серии более или менее сфабрикованных репортажей о чудесах в церквах Латинской Америки, — получилось весьма благочестивое произведение, за которое, однако, он на два года загремел в тюрьму.
Болван — первое, что пришло нам в голову, когда мы увидели журналиста с его нелепой физиономией, маленькими хитрыми глазками, острым взглядом. Ну а в остальном это был высокий мужчина с огромной плешью и длинными волосами — жалкими остатками пышной шевелюры времен его бурной молодости. Мы звали его Болваном, хотя с тем же успехом могли прозвать и Тупицей; только нам не хотелось его обижать. И хотя мы догадывались, что этот парень далеко не дурак и у него должна быть целая куча дипломов, но рядом с нами он сильно проигрывал.
Из-за всего что у нас здесь случилось за последнее время, именно к нам решили командировать этого великого репортера, чтобы он немного поснимал, как мы тут живем, и по возможности отыскал бы первопричину местных катастроф. И вот теперь он всюду за нами таскался, не отступая ни на шаг. Он даже за покупками ездил с нами, и, поскольку его неплохо спонсировала одна крупная страховая компания, мы не видели в этом ничего плохого.
— Можешь снимать что хочешь, — говорили мы, — нам скрывать нечего, у нас даже на двери в сортире задвижки нет.
По части репортажей он был настоящий маньяк: ни на минуту не выпускал из рук камеру, снимал нас день и ночь. Он наводил на нас объектив, даже когда просил передать ему хлеб, а как только начинало темнеть, навешивал на камеру здоровенный фонарь, ватт эдак в триста, и размахивал им перед нашими физиономиями, так что нам начинало казаться, что мы разговариваем с прожектором, а не с человеком. Самое смешное, что при этом он просил забыть о камере и вести себя так, будто ее нет. Парень был обвешан аппаратурой, как космонавт, все свое добро таскал с собой и при этом требовал, чтобы мы этого как бы не замечали.
Короче, мы легко привыкли к репортеру, тем более что быстро сообразили, что это довольно занятно, когда тебя все время снимают, что это даже доставляет некоторое удовольствие. Поначалу мы краснели, смущенно улыбались, старались держаться прямо, следить за каждым своим движением и выглядели так неестественно, что уже сами друг друга не узнавали. С тех пор как этот парень стал нас снимать, мы завтракали, обедали и ужинали в режиме непрерывного репортажа, из-за чего все вели себя тихо и скованно, а папа совершенно не пил. За столом все вдруг становились вежливыми, улыбались, как на банкете, и если для фотографии приходится притворяться, только когда вылетает птичка, то для видеосъемки нужно было улыбаться из кадра в кадр и одеревенело сидеть до конца обеда, так что к десерту все уже бывали порядком измотаны.
Зато в конце дня нас ждала награда: мы могли полюбоваться на самих себя, то есть вместо того, чтобы, как все нормальные люди, смотреть телевизор, мы пересматривали собственный только что прожитый день. И хотя интрига была слабовата, а декорации и вовсе не менялись, сюрпризов в этом спектакле хватало. Бабуля никак не соглашалась с тем, что она такая маленькая. И с преувеличенным восторгом твердила, что впервые видит себя со спины. До этого все, что она о себе знала, ей сообщало зеркало у окна. Маме же беспристрастный взгляд телекамеры помогал выявлять разные недостатки и недоделки в доме, всякие там не отстиравшиеся пятна или помятость занавески — тысячу и одну мелочь, которые она потом исправляла. У отца же, наоборот — хотя обычно он приходил в ярость из-за любого пустяка, — все это вызывало только веселый смех. Он наслаждался, наблюдая за собственными действиями с удивительным самодовольством, он мог смотреть на себя часами, хотя ничего интересного там не было, всякая ерунда, да к тому же все заранее известно, никаких тебе неожиданностей.
Вот так по вечерам вместо восьмичасовых новостей мы пересматривали только что прожитый день, а вместо прогноза погоды смотрели, какая была погода сегодня.
* * *
Поскольку чрезвычайные происшествия по природе своей близки к чудесам — ибо и те, и другие основываются на принципе неожиданности, — то наш славный Болван вынужден был снимать нас без передышки, не сомневаясь, что рано или поздно судьба вознаградит нас одной из своих превратностей. Болван не только видел нас по телевизору во время той истории с «боингом», но и был наслышан о наших подвигах — видать, кто-то из местных постарался, — и поскольку главное в репортерском деле — вовремя оказаться на месте событий, то благодаря нам Болван рассчитывал предвосхитить их ход, чтобы запечатлеть драму с самого момента ее зарождения, заранее условившись о том, что мы ни в коем случае не будем этому противиться.
