Примерно во время моего сближения с Шэрон, в конце июня 1964-го, перед книжным «Огни города» возник Четвертый Волхв. На вид ему можно было дать пятьдесят с лишком, однако определить точный возраст этого старого, сгоревшего на стимуляторах типа было трудно. Может, ему только стукнул тридцатник. Четвертый Волхв всегда был одет одинаково: коричневая спортивная куртка, такого же цвета брюки, грязные, но не рваные, и белая рубашка, пожелтевшая от «кайфового» пота, с обтрепавшимися манжетами и воротничком, но всегда тщательно заправленная. Четвертый Волхв каждый день, ровно с десяти утра и до пяти вечера, появлялся перед книжным; он вертел зеленый йо-йо и без конца повторял единственную фразу, пережившую амфетаминный холокост в его мозгу, ту, ради которой и открывался его рот. Это было чем-то вроде короткого стишка, мантры, он бормотал фразу раз в минуту: «Четвертый Волхв поднес свой дар и исчез». Все это время он беспокойно ходил туда-сюда по тротуару, бросая йо-йо вниз — игрушка зависала, крутясь пару мгновений, — и возвращая обратно одним движением кисти: никакого разнообразия, никаких трюков вроде «колыбели» или «гуляющей собачки». Просто крутил йо-йо на конце шнурка. Своего рода аскеза. На мои попытки разговорить его Четвертый Волхв не откликнулся, поглощенный своим занятием.
«Поднес свой дар и исчез». Эта фраза и сама идея призрачного Четвертого Волхва преследовали меня. А может, попросту загипнотизировали — вместе с вертящимся йо-йо яркого голубовато-зеленого цвета мокрых водорослей. Каждый день я проезжал мимо того места — посмотреть, что этот тип поделывает. А поделывал он всегда одно и то же. Как-то в самом начале я попытался сунуть ему десятку. От неожиданности он взял ее, но когда разглядел, помотал головой, как будто я его совершенно не так понял, и бросил банкноту на дорогу. Банкноту переехал «форд» 57-го года; ожившая бумажка затрепетала, подхваченная потоком воздуха. Какой-то алкаш метнулся и поймал десятку, улетевшую за полквартала. Четвертый Волхв ничего этого не видел, он уже вернулся к своему занятию: йо-йо запел на вощеной бечевке под аккомпанемент еще одного свидетельствования.
Этот Четвертый Волхв не давал Шэрон покоя. Такова одна из неприятных сторон человека с широкими взглядами: он не может примириться с проблемами, которые зашли слишком далеко и не излечиваются добрыми намерениями. Шэрон считала, что у этого типа печальная, трагическая судьба, что он — жертва, и хотела как-то исправить ситуацию. Она решила: нечего заниматься какими-то там отвлеченностями, необходимо хоть чем-то помочь конкретному страдающему человеку. Мне же все это казалось самонадеянным, пафосным и вообще неуместным — думать, будто человек страдает, когда на самом деле он вполне доволен — выполняет ли свою миссию, наблюдает за окружающим миром или что там еще, ведь моя десятка только сбила его с толку и обидела. Все это я ей и выложил. Мы поспорили, что, в общем-то, случалось не в первый раз.
Где-то через полгода, под Рождество 64-го, все окончательно пошло прахом. Помню, рождественским утром по дороге к Шэрон я сделал крюк и прошел мимо книжного. Тот тип никуда не делся, он вертел йо-йо — очертания игрушки расплывались в неярком зимнем свете — и бормотал свою фразу с жаром блаженного — аж слезы наворачивались. Я выпалил то, что давно уже вертелось у меня на языке:
— Что это за дар, который поднес Четвертый Волхв?
Йо-йо вертелся, зависнув в воздухе. Наконец я услышал:
— Четвертый Волхв поднес свой дар и исчез.
Моим порывом, едва ли христианским в этот наихристианнейший из дней, было задушить чувака, свалить с ног и выбить ответ, прошипеть в ухо: «Скажи! Скажи что угодно, правду или ложь, пусть этот дар окажется любовью, дымящимися козьими катышками или солнечным светом на наших телах! Скажи что угодно, слышь, ты, придурок! Лучше скажи, а то потом пожалеешь!»
Может, он почувствовал, что я вот-вот психану, потому что когда повторил свою фразу, кое-что в ней слегка поменялось, едва заметно, чуть-чуть:
— Четвертый Волхв поднес свой дар и исчез.
Смущенный этим едва заметным изменением, я ушел, повторяя про себя: «Значит, свой дар. Поднес свой дар. Свой». Я пребывал в замешательстве, потому что так и не выяснил, что за дар он поднес. Или я, если таковой у меня вообще имелся, и я мог его поднести.
Потом настал черед тяжелых потерь. Первым ушел Профи, басист, тот самый, который сидел рядом со мной в баре, когда Верзила исполнял «Падение Меркьюри»; Профи тогда положил руку мне на плечо, а я в тот момент впервые увидел Кейси — нагая, она шла к выходу. Профи был наркоманом со стажем, так что передозировку нельзя было назвать неожиданностью, скорее, она стала печальной неизбежностью. Его нашли в собственной однокомнатной квартирке в канун Нового года. Он уже лежал там пять дней. Мы вдруг поняли, насколько все серьезно, и понимание это оказалось тяжким — на нас пахнуло душком холодных и безжалостных фактов. Верзила переживал уход Профи особенно сильно. Когда Верзилу попросили сыграть на похоронах, он ответил всего два слова: «Не могу». К тому времени мой друг вообще перестал брать сакс в руки, а уж после смерти Профи из него целый месяц не получалось вытянуть ни слова. Я чувствовал эту тишину — когда-то просто неотъемлемое свойство Верзилы, — которая теперь разъедала его, я все видел, но ничего не мог поделать.
Через неделю после моего дня рождения мы с Шэрон сцепились не на шутку, а все из-за музыки. Камнем преткновения стали — кто бы мог подумать? — «Битлз», которые только-только набирали популярность. Шэрон их обожала. Я же считал, что все это ерунда, жвачка для ума, это их «йе-е, йе-е, йе-е». Именно о ранних вещичках, казавшихся мне откровенно слабыми, мы и спорили. Думаю, они стали событием в культуре благодаря не столько музыке, сколько длинным волосам и очаровательной дерзости — словом, импортированная из Британии экзотика. Насколько я понимал (а понимал я не очень), рок-н-ролл закончился в 59-м. И не только со смертью Бадди Холли, Ричи Валенса и Биг Боппера в той самой авиакатастрофе, совпавшей с днем моего рождения, но и после того, как Чака Берри замели по сфабрикованному обвинению в пособничестве проституции, после скандала со взятками и женитьбы старины Джерри Ли Льюиса на тринадцатилетней племяннице. Литтл Ричард снова обратился к Церкви, но так как он пользовался губной помадой и тенями для глаз, Церковь не знала, как с ним быть. Рок-н-ролл превратился в нечто странное, отталкивающее и безнравственное, неприемлемое для добропорядочных американцев начала 60-х. К тому же и сам Король сложил с себя полномочия: отслужив в армии, Элвис позабыл о рок-н-ролле и начал халтурить, выдавая форменное барахло. Заделался эстрадником. Снялся в двух десятках фильмов; первые два-три были полной ерундой, ну а дальше и того хуже. Как я понимал, рок пал жертвой кумиров белых подростков — благовоспитанных мальчиков Фабиана, Фрэнки Авалона, Рики Нельсона; любой папаша отпустил бы свою дочку на свидание с такими. Но все это была коммерция, музыкой тут и не пахло. Ребята стали последним стерилизованным глотком воздуха 50-х, после того как они растворились в собственной пустоте, настало время твиста и прочих танцев, по которым народ сходил с ума, мутировавшей поп-музыки и фолка. Видимо, «битлы» были лишь очередной уловкой отгремевших свое подростковых кумиров: их собрали в группу и экспортировали как завоевателей. Странным было то, что из-за задержки в развитии культур своими корнями битловская музыка ушла в рок-н-ролл 50-х.
