— Побереги родительские сердца, — советовала она будущей невесте с прозорливостью законника, — и убережешь себя саму от жизни в страданиях и лишениях.
— Пока он любит меня, страдания меня не коснутся!
Как ни впечатляла меня практичность Марьетты, я позавидовала этой девушке, влюбленной столь безоглядно. Сама я могла себе позволить лишь украдкой вздыхать, любуясь изображением святого Себастьяна, висящим в западном трансепте храма. Его прекрасное тело было во многих местах пронзено стрелами, и, казалось, раны на безупречной коже так и взывали к поцелуям. От подобных мыслей я немедленно спасалась бегством в исповедальню.
Я приподняла свою маску, сдернула маску с фокусницы и чмокнула ее прямо в розовые губки:
— Пусть же он никогда тебя не разлюбит!
— Аминь, — подытожила Марьетта, едва скрывая досаду, и нетерпеливо спросила: — Куда теперь?
Фокусница-невеста обернулась и указала направление:
— За этим мостиком будет еще один. Перейдете его и сразу сворачивайте налево. Вы выйдете на campo прямо перед театром.
— Gràzie mille![23]— сказала я. — Да благословит Пресвятая Дева твою любовь!
— Да хранит вас обеих в этот вечер святая Чечилия и убережет от всякого зла!
— Addìο! — распрощались мы хором, пожав друг дружке руки.
Затем фокусница заспешила навстречу своему возлюбленному, а мы отправились разыскивать второй по счету мостик.
Удивительно, что незнакомка догадалась просить защиты у святой Чечилии — покровительницы музыкантов. Я уже хотела спросить у Марьетты, что она думает по этому поводу, но тут узкий проулок вывел нас на многолюдную площадь.
Всюду царил гомон и смех, мужчины и женщины поднимались по ступеням театра, покупали прохладительные напитки у продавцов, снующих в толпе со своими лотками. Сморщенная цыганка-гадалка разговаривала с великаном, склонившимся к ней, чтобы расспросить о судьбе. На шесте одной из палаток примостилась обезьянка — она сосала лимон и издавала пронзительные крики, поглядывая вниз на людскую толчею. Булочник с подносом расхаживал на ходулях, предлагая всем аппетитные пироги, булочки с изюмом и biscotti.[24]Турок продавал кофе, хромая женщина — цветы. Человек с сачком на длинной палке, положенной на плечо, заявлял тем, кто прислушивался, что он одинаково искусен в холощении котов и в приготовлении приворотных зелий.
Я и раньше видела толпы народу: в храме мы поглядывали на людей с высоты церковных хоров, надежно отделенные от них решеткой. Здесь же мы, пусть даже скрытые масками, оказались стиснуты людьми: нас окружали аристократы и торговцы, куртизанки и священники, а также простые венецианцы, которые — это известно всем и каждому — любят музыку, как никто на свете.
Мы протиснулись почти к самым дверям, где проверяли билеты и впускали в театр публику.
— И что теперь? — спросила я.
— Держи язык за зубами и не отставай от меня!
Марьетта ухватила меня за руку, и мы оказались перед билетером.
— Аllóra?[25]— Детина уже протянул руку, поводя пальцами. — Эй вы, евреи, пошевеливайтесь-ка — если вы те, за кого себя выдаете. Или вы не слышали про запрет на вечерние прогулки для вашего брата?
— Господин! — согнулась в низком поклоне Марьетта.
Я тоже поклонилась. На этот раз подруга говорила по-мужски вполне убедительно — или я просто привыкла.
— У нас срочное поручение к маэстро Вивальди.
— А что за дела у Рыжего Аббата в гетто?
Марьетта потянулась к его уху и шепнула:
— Верьте моему слову, господин, — маэстро крайне заинтересован в этом деле, поэтому мы так хотим его видеть.
Она потерла большим и указательным пальцами у него под носом, но тут же убрала руку, очевидно испугавшись, как бы он не углядел, что ручка слишком мала для мужчины. Впрочем, Марьетта опасалась зря: как-никак, театр всегда полон иллюзий.
Меж тем толпа сзади напирала; уже раздались возмущенные возгласы, чтобы мы либо проходили, либо убирались. Билетер оглядел наши котомки, не подозревая, что в них находится всего лишь одежда девчонок из приюта.
— Ясно, — также понизив голос, ответил он. — Выходит, все деньги спустил в ridótto?[26]Ни стыда ни совести у людей. Давайте проходите со своими кошелями, да поживее!
Мы начали пробираться сквозь круговерть вымокших под дождем шелковых и шерстяных одеяний. Нам попадались гондольеры в ярких цветных штанах и косынках, белых рубашках с пышными рукавами и дамы в бархатных юбках шириною в дверной проем. У всех лица были скрыты под масками.
— Как же ты догадалась, что нужно говорить? — шепотом спросила я у Марьетты.
— На ходу придумала — и удачно вышло.
— Все-таки твоя матушка неплохо выбрала нам костюмы, правда?
— Ха! Тоже придумано на ходу. А я бы ради сегодняшнего вечера отдала все, что у меня есть в банке, за шелковое платье, нижнюю юбку и хорошенькие туфельки! Посмотри только на всех этих богатеев!
И верно, публика была одета с большим изяществом. Венецианцы выделялись своими черными костюмами, а иноземцы щеголяли цветными мантиями и платьями. Перья и драгоценности дополняли убранство.
— Пойдем — надо найти место в партере, пока еще не поздно.
Мы заприметили два свободных сиденья и устремились к ним; я старалась не отстать от Марьетты, которая усердно работала локтями, пробивая нам дорогу в толпе. Мне было так стыдно, что я не смела даже бормотать извинения, а только вовсю краснела под маской.
Места, впрочем, оказались неплохие и даже близко к сцене; публика же весьма отличалась от той, что посещала наши концерты в церкви. Разумеется, и у нас случались всякого рода скандальные вещи, но там хотя бы делали вид, что ничего подобного нет и в помине. Здесь же это неподобающее поведение и не пытались скрывать.
Мужчины садились кучками и начинали играть в кости или шахматы. Юноши из знати вели под руку шикарно одетых ночных бабочек, выставлявших напоказ голые груди. Старухи торговали вразнос апельсинами и сластями, и на нас сверху, из лож, дождем сыпались косточки и кожура, перемежаясь плевками: иностранные дипломаты, непривычные к нашему сырому климату, отхаркивали мокроту. Были и такие, кто в силу высокого происхождения или просто из-за слишком узких карманов не утруждал себя поисками носового платка, чтобы собирать остатки зимней простуды.
