— Да… Лестная характеристика, ничего не скажешь. Неужели мужчины и в самом деле такие?
— Приблизительно.
— Все?
— Большинство. Если я когда-нибудь встречу мужчину с другими приметами, я от радости напьюсь.
— Сегодня ты пила более чем умеренно.
— Меня не мучила жажда.
— Когда я однажды спросил Аманду, почему такая видная женщина, как ты, не выходит замуж, она сказала: Люси не выдерживает соседство ни одного мужчины дольше двух-трех недель. Теперь я понимаю почему.
— Ты считаешь это дурью?
— Я пытаюсь представить себе, какими глазами ты смотришь на меня. Сколько баллов по твоей оценочной шкале полагается мне? Я ведь почти во всех отношениях совершенно обычный, ничем не выдающийся человек. Тебя же должно трясти при виде меня?
— А тебе идет возмущение. Когда ты прищуриваешь глаза и выдвигаешь вперед подбородок, то прямо страшно становится.
— Это я уже проходил с Амандой: как только ей надоедает разговор, а я не могу в ту же секунду остановиться, она начинает надо мной насмехаться. Один раз она сказала, что, когда предмет или уровень разговора оказывается за пределами моих интеллектуальных способностей, я ставлю ноги носками вместе. И как назло, мои ноги в этот момент случайно стояли именно носками внутрь. Или, например, она с серьезнейшей миной заявляет, что, когда я позволяю себе говорить то, чего не знаю, у меня плохо пахнет изо рта. Конечно, я забыл утром вычистить зубы, ну и что? А сейчас меня украшает возмущение — узнаю школу Аманды. У вас, наверное, одинаковые критерии оценки мужчин?
— Они во многом похожи.
— Зачем же она вышла за меня замуж?
— Ты не так ужасен, как тебе кажется. Но она тебя, конечно, переоценила. Надеюсь, я не очень сильно злоупотреблю доверием подруги, если скажу тебе, что первые симптомы вашей несовместимости проявились еще два года назад, когда Аманда была беременна. А позже, когда ее жалобы стали все более частыми, я выступила в роли твоего адвоката. Я отговаривала ее от развода, пугая своим собственным примером. Я говорила: ты что, хочешь жить, как я? Без перспектив, без уверенности в завтрашнем дне? Я явно переусердствовала в своих проповедях и взяла на себя, как мне кажется теперь, при трезвом рассмотрении, слишком большую ответственность. Наверное, потому что я человек консервативных взглядов. О браке действительно трудно сказать что-нибудь положительное, кроме того, что он смягчает некоторые неприятности вроде болезней, усталости, безденежья, забывчивости и т. п. Что, однако, не мешает ему самому быть одной сплошной неприятностью. А я вела себя так, как будто в Аманду вселился бес, внушивший ей мысль отказаться от такой замечательной вещи, как брак.
— Значит, она недовольна мной уже целых два года? Что же ей во мне не нравилось?
— Все то же, что и сегодня. Сейчас она тебя считает еще и никудышным отцом, а больше я не вижу никакой эволюции в ее жалобах.
— Ей всегда больше нравилось раздражаться по поводу моих недостатков, чем радоваться моим достоинствам. Только не надо спрашивать, какие достоинства я имею в виду, это было бы дешевое остроумие. Достоинства есть у каждого, даже у меня. Но ей никогда не было дела до моих достоинств, я долго обижался на нее за это. А теперь это просто действует мне на нервы. Если тебе как-нибудь подвернется удобный случай, передай ей это, пожалуйста. Я, правда, до сих пор говорю, что предпочел бы остаться с ней, но это все пустая болтовня. Я говорю это по привычке. Да-да! Аманда действует мне на нервы. Было время, когда мне казалось — особенно при виде ее попы, — что все наши проблемы яйца выеденного не стоят. Я смотрел на наши с ней отношения через ширинку, но это уже позади.
— Почему же ты за нее так цепляешься?
— Я цепляюсь не за нее, а за брак. Я чувствую, что с любой другой мне было бы не намного лучше.
— Скажи ей это. Это согреет ей сердце.
— Ты считаешь ее искренним человеком?
— По отношению ко мне — да.
— Я никак не могу избавиться от страха, что мне еще предстоит какой-то жуткий сюрприз. Что я буду сидеть в зале судебных заседаний рядом с Амандой, которую знаю уже три года, и она вдруг сбросит маску. И я увижу совершенно чужое лицо.
— Неприятное?
— Конечно, неприятное, иначе бы я так не боялся. Она мстительна. У меня нет никаких конкретных свидетельств этому, но я знаю это.
— За что же она может тебе мстить?
— Не знаю. Когда мне было шестнадцать, у меня была подружка, Беттина Экштайн, на год моложе меня. Все в школе говорили, что она злая и коварная, не только девчонки. Поскольку она была очень хорошенькая, я бы смирился даже с ее коварством, но со мной она была такой простодушной и приветливой, что мне не на что было жаловаться. В один прекрасный день она сказала мне, что ее мать хочет познакомиться со мной. Я это воспринял как признак того, что для Беттины наша дружба имеет серьезное значение. В общем, я надел свой выходной пиджак и вычистил грязь из-под ногтей. Они жили в огромной квартире где-то в Панков, ее отец был художник. Беттина провела меня в большую комнату, где стояли пианино и две кадки с пальмами, а стены были до самого потолка заставлены книгами и завешаны картинами. Я чувствовал себя как в каком-то фильме про красивую жизнь — я-то жил с родителями, двумя братьями и бабушкой в двухкомнатной квартире. Беттина усадила меня в кресло, сунула мне в руки какой-то журнал и велела ждать. Сказала, что мы пришли слишком рано; Марлене — так она называла свою мать — каждый день после обеда ложится на полчасика отдохнуть, и ей нужно какое-то время, чтобы привести себя в порядок. Она вышла и, как потом выяснилось, надела платье своей матери (а я никогда ее не видел в платье), туфли на высоких каблуках, напялила на свои длинные белокурые волосы рыжий парик, накрасилась, как кукла, нацепила на нос очки матери и вошла в комнату через другую дверь. Ее маскировка была так хороша, что я бы ее ни за что не узнал, даже если бы пристально вглядывался в ее лицо. Но я не вглядывался, я не знал, куда девать глаза от смущения. Я вскочил, протянул «мамаше» свою потную руку, косясь на дверь, откуда вот-вот должна была появиться Беттина, чтобы спасти меня. «Мамаша» сказала каким — то смешным, каркающим голосом, что очень рада наконец познакомиться с другом своей дочери, о котором уже слышала так много всяких забавных историй. Я еще больше смутился, пробормотал, что тоже рад знакомству. И знаешь, что потом произошло? «Мамаша» вдруг нагнулась, схватила подол юбки, молниеносно натянула его себе на голову и завизжала так пронзительно, как может завизжать только пятнадцатилетняя девчонка. Она сделала это, не опасаясь последствий, — она ведь знала, что мы одни в квартире. Я стоял как столб, меня трясло от ужаса. Беттина, все еще с юбкой на голове, наконец выбежала из комнаты. Я после этого целый день не мог прийти в себя. Я так и не узнал, что побудило Беттину Экштайн устроить этот спектакль. Да и что это могло быть, как не обыкновенное хулиганство. Я после этого не разговаривал с ней. Хотел наказать ее презрением, но ей на это, похоже, было наплевать.
