Когда начало смеркаться, Харченко подошел к домику, по самую крышу оплетенному виноградником. В этот момент из домика вышел высокий сухощавый старик с взлохмаченными седыми волосами. Он стоял, подняв лицо вверх, и прислушивался. Ветерок шевелил его вздыбленные волосы. Потом он направился к калитке и выглянул на улицу.
— Митя, вернись сейчас же! — послышался из домика женский голос.
Старик прикрыл калитку, задвинул ее засовом и, шаркая ногами, пошел к дому.
— Здравствуйте! — тихо произнес Харченко, когда старик поравнялся с ним.
Старик остановился, спокойно вглядываясь в сумеречный сад. Харченко вышел на дорожку. Старик смотрел на него без всякого удивления и испуга.
— Здравствуй, коли не шутишь, — сказал старик. — Интересно, однако, что ты тут делаешь?
— Прячусь, батя.
— От кого, однако?
— От кого теперь можно прятаться советскому человеку?
Старик оглядел его с головы до ног и сказал:
— Ну что ж, заходи в дом, гостем будешь.
В доме были две комнаты, разделенные перегородкой не до потолка. На перегородке стояла коптилка, сделанная из аптекарского пузырька. Свет от нее был очень тусклый, и Харченко не сразу разглядел, что в углу за столом сидела женщина.
— Гость обнаружился, — сказал ей старик.
— Какой еще гость в такое время? — спросила она удивленно, но не сердито.
— Он, однако, прячется, Анна, этот человек, понимаешь? — старик сел к столу и пригласил присесть Харченко.
Харченко молчал, ему хотелось, чтобы говорили старики — надо знать, чем они живут, чем дышат. Может статься, что тут и минуты нельзя находиться.
— Ты что же, отстал, что ли, от своих? — спросил старик.
— Ну отстал, если хотите…
— Я-то хочу спать, однако, спать спокойно, — строго сказал старик.
— Одним словом, попал я в беду, и все тут.
— Всем лихо, — проворчал старик.
— Тому, у кого крыша над головой, все же полегче, — сказал Харченко.
— И ты не с неба свалился, — сказал старик и спросил: — Где, однако, твоя крыша?
— Далеко, батя, отсюда, очень далеко, — печально сказал Харченко. — Я не здешний, вот как вышло-то.
Старики молча глядели друг на друга, потом женщина сказала:
— Ладно, ночуй у нас, а утром все будет виднее.
— Позади дома, в клети, койка есть, постели сена, — ворчливо добавил старик.
Харченко встал:
— Спасибо.
— Чего вскочил? — вмешалась женщина. — Поужинаешь с нами, тогда и спасибо скажешь.
Старик не унимался и за ужином, все старался заставить Харченко рассказать, кто он и откуда. Харченко как мог выкручивался, а заодно прощупывал хозяев дома. Но и они не спешили открываться.
Старик завел разговор о войне. Харченко стал рисовать картину войны совсем не такой безнадежной, какой она виделась этим людям.
— Послушать тебя, так и горевать не о чем. Однако немцы в нашем городе, а не мы с тобой в ихнем, — сказал старик.
— А что тебе, батя, от того, кто в городе? — спросил Харченко.
— Дурак ты, однако.
— Зачем же, батя, ругаться? Я про то, что виноград в саду и так и так созреет и в цене будет. А на хату твою разве кто позарится?..
— Я, однако, не в хате живу, а в государстве, — проворчал старик.
— Были б мы, а государство будет, — беспечно сказал Харченко.
— Какое, однако? — спросил старик, смотря в глаза Харченко.
Долго они так петляли вокруг да около, пока выяснили, что бояться им друг друга нечего, и Харченко решил довериться этим людям. По крайней мере сегодня.
Уже за полночь старик свел его в клеть и сам постелил ему сена на койку.
— Спи, горемыка, — с невидимой в темноте доброй улыбкой сказал старик и ушел.
Так Харченко провел свою первую ночь в занятом врагом городе, еще не зная, что этот дом станет его родным домом на долгое время.
Шрагин еще не спал в этот полуночный час. В своей комнате он вел нелегкую беседу с хозяйкой.
То, что он так и не покинул город, как будто не удивило Эмму Густавовну. Вечером, впустив его в дом, она посветила ему свечой, пока он открывал дверь в свою комнату, и пожелала спокойной ночи. Но минут через десять она постучалась и попросила разрешения зайти на минутку. И вот уже давно шел их путаный, опасный для Шрагина разговор.
Эмма Густавовна была обеспокоена состоянием дочери, которая, по ее мнению, находится на грани безумия.
— Вы не представляете, что она тут говорила, — тихо рассказывала Эмма Густавовна. — Когда забежала соседка и сообщила, что немцы уже в городе, Лиля заявила, что пойдет на главную улицу, убьет там хотя бы одного немца, а после этого хоть потоп. Потом она сказала, что будет плевать в лицо каждому встречному немцу. И все это в дикой истерике, с безумными глазами. Я ведь ее знаю, она девочка страшно импульсивная. Я боюсь за нее, Игорь Николаевич.
Шрагин не мог понять, чего хочет от него хозяйка, и на все ее страхи отзывался ничего не говорящими утешениями: «все обойдется», «со временем обвыкнется».
И вдруг Эмма Густавовна спросила деловито:
— Значит, вы остались?
— Пытался уехать, но не смог… Не успел.
— И вы будете жить у нас?
— Не знаю, Эмма Густавовна, ведь неизвестно, будете ли жить здесь и вы. В один прекрасный день сюда могут явиться новые хозяева и попросить всех нас убраться.
— Этого не произойдет, я все же немка, — почти с гордостью заявила Эмма Густавовна.
— Вы для них немка советского толка, — заметил Шрагин.
Эмма Густавовна долго молчала. Шрагин видел, как она несколько раз порывалась заговорить и не решалась.
— Разве только они придерутся к количеству комнат, — сказала она наконец. — Но на этот случай я подумала… — Она осторожно посмотрела на Шрагина. — Что, если бы вы были… ну, как бы числились членом нашей семьи?.. Вот тут, за шкафом, есть дверь, ее можно открыть. Тогда моя спальня станет второй проходной комнатой и вопрос о вселении к нам жильцов отпадет.
— Вы, очевидно, забыли железный педантизм своих соплеменников, они верят только бумагам и печатям, — сказал Шрагин.
— Ну, почему? — почти обиделась Эмма Густавовна. — Они же люди, и, как говорится, ничто человеческое… Разве не могло быть так: вы из Ленинграда, а Лили там училась. Допустим, что у нас там был роман, и вы, так сказать, из самых серьезных намерений добились перевода сюда, но отношений оформить не успели. Вполне человеческая ситуация. Надеюсь, вы понимаете, что я напрашиваюсь вам в тещи не всерьез__
