В моем воображении проносятся тысячи ужасных сцен: Натаниэля украли прямо из дома, он не смог позвать на помощь; Натаниэль упал в колодец и беззвучно плачет; Натаниэль лежит без сознания на земле.
— Натаниэль! — снова зову я, на этот раз еще громче.
— Проверь наверху, — велит Калеб, и я слышу тревогу в его голосе.
Не дожидаясь ответа, муж мчится в прачечную, слышится звук открываемой и закрываемой дверки сушки.
Натаниэль не прячется ни у нас под кроватью, ни у себя в шкафу. Нет его и под оплетенной паутиной лестницей, ведущей на чердак. Нет его ни в ящике с игрушками, ни за большим вращающимся креслом в комнате для шитья. Его нет ни под компьютерным столом, ни за дверью в ванной.
Я тяжело дышу, как будто пробежала пару километров. Я прислоняюсь к стене в ванной и слышу, как Калеб в кухне хлопает дверцами шкафов и ящиками. «Думай, как Натаниэль», — велю я себе. Куда бы я спряталась, если бы была пятилетним ребенком?
Я бы взобралась на радугу. Я бы стала заглядывать под камешки, чтобы посмотреть на спящих под ними кузнечиков. Я бы сортировала гравий на дорожке к дому по весу и цвету. Так Натаниэль поступал раньше — занимался всякой всячиной, которая приходит на ум ребенку до того, как ему приходится повзрослеть. За одну ночь.
Из ванной раздается звук капающей воды. Раковина. Натаниэль регулярно не закручивает кран, когда чистит зубы. И неожиданно мне хочется посмотреть на эту струйку воды, потому что это будет самое обыденное явление, которое мне доводится видеть в течение всего дня. Но раковина в ванной абсолютно сухая. Я поворачиваюсь на источник звука. Отдергиваю яркую занавеску в душе.
И кричу.
Под водой он слышит только биение своего сердца. Интересно, у дельфинов тоже так? Или они могут слышать звуки, недоступные всем остальным, — как цветут кораллы, дышат рыбы, думают акулы. Он держит глаза широко открытыми, и через толщу воды потолок кажется жидким. Пузырьки щекочут его ноздри, а рыбки, нарисованные на занавеске, делают происходящее еще более реальным.
Но неожиданно появляется мама, здесь, в океане, где ее быть не должно, и ее широкое, как небо, лицо стремительно приближается. Натаниэль забывает задержать дыхание, когда она дергает его из воды за рубашку. Он закашливается, вдыхает море. Он слышит, как она плачет, и ее плач напоминает ему, для чего он вообще пришел в этот мир.
Боже! Он не дышит — он не дышит… И тут Натаниэль делает глубокий вдох. В мокрой одежде он кажется вдвое тяжелее, но я вытаскиваю его из ванны — кладу на коврик, куда тут же струйками стекает вода.
На лестнице слышатся тяжелые шаги Калеба.
— Ты нашла его?
— Натаниэль, — говорю я, как можно ближе наклоняясь к его лицу, — что ты наделал!
Его золотистые волосы прилипли к голове, глаза просто огромные. Он поджимает губы, собираясь произнести слово, которое так и не слетает с губ.
Неужели в пять лет задумываются о самоубийстве? Почему же тогда я нашла своего сына полностью одетого на дне ванны, полной воды?
В ванную вбегает Калеб. Он окидывает одним взглядом мокрого Натаниэля, вторым — вытекающую из ванны воду.
— Какого черта?
— Давай снимем это, — говорю я, как будто частенько нахожу сына в таком виде. Мои руки тянутся к пуговицам на его фланелевой рубашке, но он вырывается и сворачивается клубочком.
Калеб смотрит на меня.
— Приятель, — пытается убедить он, — если не переоденешься, заболеешь.
Калеб берет сына на руки, и Натаниэль обмякает. Он не спит, смотрит прямо на меня, однако я готова поклясться, что он сейчас в другом месте.
Калеб начинает расстегивать рубашку Натаниэля, но я хватаю полотенце и кутаю в него сына. Я запахиваю его поплотнее у него на шейке и наклоняюсь, чтобы мои слова упали на его поднятое вверх личико.
— Кто тебя обидел? — спрашиваю я. — Скажи мне, дорогой. Скажи, чтобы я могла помочь.
— Нина!
— Расскажи мне. Если ты не расскажешь, я ничего не смогу сделать. — Мой голос обламывается, как проржавевший рельс. У меня лицо такое же мокрое, как у Натаниэля.
Он пытается. Боже, как он пытается! Он весь покраснел от усердия. Открывает рот, выдувает сжатый клубок воздуха.
Я ободряюще киваю:
— Ты сможешь, Натаниэль! Давай же.
Мышцы у него во рту напрягаются. Такое впечатление, что он опять тонет.
— К тебе кто-нибудь прикасался, Натаниэль?
— Господи! — Калеб выхватывает у меня сына. — Оставь его в покое, Нина!
— Но он собирается что-то сказать! — Я встаю и снова наклоняюсь к лицу сына. — Ведь так, милый?
Калеб только поднимает сына повыше и молча выходит из ванной, крепко прижимая Натаниэля к груди. Я остаюсь стоять в луже, убирать оставленный беспорядок.
По иронии судьбы в отделе опеки штата Мэн, в отделе по вопросам семьи и молодежи, расследование по делу о жестоком обращении с ребенком таковым по сути не является. К тому времени как служащий, изучающий условия жизни неблагополучных семей, может официально открыть дело, уже имеются физические и психические подтверждения того, что ребенок подвергается насилию, равно как и имя предполагаемого преступника. Уже не будет места предположениям — к этому времени будет закончено предварительное расследование. И тогда в дело вступает чиновник из отдела опеки — так сказать, за компанию, чтобы на случай, если каким-то чудом дело дойдет до суда, все было сделано согласно букве закона.
Моника Лафлам три года проработала в отделе опеки, занимаясь вопросами насилия над детьми, и уже устала оттого, что приходится вступать в игру только во втором акте. Она смотрит из окна своего кабинета — серой норки, похожей на остальные кабинеты в здании, — на пустынную игровую площадку. На бетонной плите остановленные металлические качели. Пусть на совести отдела опеки останется тот факт, что в штате осталась единственная игровая площадка, которая не соответствует современным стандартам.
Она зевает, сжимая кончик носа большим и указательным пальцем. Моника просто вымотана. И не из-за того, что вчера ночью Леттерман не давал ей спать. Она испытывает общую усталость, как будто эти серые стены и казенный ковер в кабинете через космос проникают в нее. Она устала писать отчеты по делам, которые ничем не заканчивались. Устала смотреть своими сорокалетними глазами в глаза десятилетних детей. Ей просто необходимо было отдохнуть на Карибских островах, где буйство красок — голубая лазурь, белый песок, алые цветы — ослепляло, заставляя забыть о рутине.
Моника подпрыгивает в кресле, когда звонит телефон.
— Моника Лафлам слушает, — произносит она, резко открывая папку, лежащую на письменном столе, как будто собеседник на другом конце провода мог увидеть, что она предается мечтам на работе.
