Месяцы спустя Джерри метался как угорелый, что-то бормоча, ожидая появления присяжных на процессе Арчера, обвиненного в совращении малолетних. Анна же будто приросла к скамье в зале суда, не говоря ничего. Когда огласили приговор, она не могла заставить себя выговорить ни слова в ответ на расспросы журналистов, предоставив мужу и другим семьям разносить в пух и прах оправдательное решение суда.
И только когда дочь их умерла, на Анну сошло прозрение: молчание не золото, оно – говно.
Один человек – пламенный, неистовый, нравственный мужчина – помог Анне обрести голос в защиту самой себя и справедливости для своей дочери. Теперь она раздумывала, не продалась ли она дьяволу, заговорив. Надо будет задать этот вопрос – и массу других, – когда он придет. Она будет говорить и сыпать вопросами, пока дыхание не оставит ее. Молчание перестало быть ей другом.
Она постаралась изобразить приветственный кивок, как только он приоткрыл дверь и просунул голову в палату.
– Анна?
Она с трудом разлепила веки.
– Ты пришел.
– Я же говорил тебе, что приду. – Он скользнул в палату, закрыл за собой дверь и встал рядом с кроватью.
Анна чувствовала, как у нее вновь смыкаются веки. Сквозь щелочки она видела, как он протянул к ней руку и потом подобрал пальцы. Подумала: «Мой герой и мой трусишка. Ты убиваешь, но боишься коснуться умирающей».
– Анна?
На этот раз глаза ее раскрылись пошире.
– Сплошной дурман. Накачали своими лекарствами.
– Хочешь, я приподниму кровать? – спросил он.
– Нет, – отказалась она.
Он кивнул на поручни кровати:
– Разве они не должны быть подняты? Давай я их подниму.
Она уже выдержала битву с сестрами из-за этого: с поднятыми поручнями она чувствовала себя как в западне.
– Оставь как есть.
– Тебе удобно?
– Для меня наконец-то подыскали хорошие лекарства. И почему хорошее говно приберегают под конец? – Она сглотнула, закашлялась и поморщилась.
Он поднес стул к кровати, поставил его и присел на краешек сиденья.
– Как твои дела?
Анна вновь закашлялась.
– Погано.
Он взял у нее с тумбочки чашку и ложкой вычерпнул из нее крошку толченого льда.
– Пить хочешь?
Анна заметила, что у него содрана кожа на костяшках пальцев, и от этого сделалось противно. Она отвернулась.
– Нет, спасибо. Мне хорошо. – Она стала перебирать четки, которые держала в руках. Это он ей их подарил, с ними она собиралась сойти в могилу.
– Убрать у тебя книгу?
Он заботливее, подумала Анна, чем ее муж и сыновья.
– И очки тоже. Со словами у меня беда. Голова болит. И кружится.
– Я их вот здесь положу, чтобы ты могла достать, – сказал он, вынимая очки из книги.
Лежа с закрытыми глазами, она ощутила, как подняли книгу с ее колен. Она знала, что он посмотрит, что она читает, и надеялась, что он одобрит ее выбор, в то же время ненавидя себя за то, что до сих пор ждет его одобрения. Есть в нем сила и стать, которые привлекли ее к нему и к его делу. Он убедил, что оно должно стать и ее делом. Джерри склонить себя не дал. Джерри не знал, как далеко она и этот притягательный человек зашли, и это ее радовало.
Она слышала, как он прошел по покрытому линолеумом полу, и вспомнила, как впервые увидела его. Его крупная фигура, уверенная походка вызывали уважение. Он нес себя, как какой-нибудь глава корпорации, опоздавший на заседание, которое сам же созвал: ему необходимо туда попасть, но он понимает, что без него не начнут. Анна услышала, как зашуршали шторы, открыла глаза и увидела, что он стоит, подавшись к окну. Света снаружи было совсем немного: ночь надвигалась быстро. Он отвернулся от окна и поднес книгу поближе к лицу. Анне на память пришли слова, и она произнесла их таким слабым голосом, что только они вдвоем его и слышали:
– «Если кто ударит кого железным орудием так, что тот умрет, то он убийца: убийцу должно предать смерти; и если кто ударит кого из руки камнем, от которого можно умереть, так что тот умрет, то он убийца: убийцу должно предать смерти».[10]
Речь ее прервалась кашлем. Он подождал, пока она перестанет кашлять, и закончил припомнившуюся ей фразу. Голос его звучал так же приглушенно, как и ее, но в нем чувствовалась властность. Он умолкал в одних местах, другие выделял голосом, который нес смысл слов, как река несет воду – мерно, деловито, неотвратимо. Ей казалось, что и она плывет, подхваченная его речью, на какое-то время забывая о боли.
– «Или если деревянным орудием, от которого можно умереть, ударит из руки так, что тот умрет, то он убийца: убийцу должно предать смерти; мститель за кровь сам может умертвить убийцу: лишь только встретит его, сам может умертвить его; если кто толкнет кого по ненависти, или с умыслом бросит на него что-нибудь так, что тот умрет, или по вражде ударит его рукою так, что тот умрет, то ударившего должно предать смерти: он убийца; мститель за кровь может умертвить убийцу, лишь только встретит его».[11]
Он опустил книгу.
– Анна?
Она, отвернувшись, всхлипнула:
– Да жива я еще, жива.
– Ты не должна так говорить. – Он вернулся к ее кровати и положил книгу на тумбочку. – Где Джерри с мальчиками?
Кажется, что проявляет вежливость, а скорее всего хочет избежать встречи с ее мужем и детьми.
– В столовой. Отправила их поесть чего-нибудь, они неважно питаются, того и гляди заболеют.
Он пересек палату и снова глянул на улицу.
– Тебя любят в семье, – произнес он.
– Они не смогли сделать для меня того, что сделал ты. Того, что ты сделал для моей девочки.
– Они старались. – Он свел руки за спиной и вернулся к ее кровати. – В них жива вера в систему – и это их подвело.
– Я что-то видела по телевизору. Копы всего не говорят.
– Не переживай из-за властей.
– Полиция меня не волнует. Времени не осталось волноваться из-за них. – Она помолчала, потом спросила: – Ты плакал по нему?
– Я плачу по ним всем. Отнимать жизнь надо с почтением и печалью. Это не должно быть временем торжества. Притчи подсказывают нам, как себя вести. «Не торжествуйте, когда враги ваши падают, и не позволяйте сердцу своему радоваться, когда они оступаются, а не то Господь увидит, и рассердится, и отвратит гнев свой от них».
Жадная до подробностей, она продолжила:
– Рука его. Ты что с ней сделал? В реку?
