«Я убила Сержа».
При мысли об этом к горлу резко подступила тошнота, и Шарли едва успела повернуться к раковине, прежде чем ее вырвало.
Затем она умылась ледяной водой. Движения ее были совершенно механическими, мозг был по-прежнему заблокирован одной-единственной мыслью: Я убила Сержа… Я убийца… Шарли поднесла ко рту ладонь, чтобы сдержать рвущийся наружу крик. Что же теперь делать? А Давид?..
Вдруг она поняла: вот почему Давид в последние дни был таким мрачным и отстраненным. Вот почему он стоял тогда в коридоре, с видом сомнамбулы, прежде чем отдать ей листок с цифрами: он знал.
Скорее всего, он не мог предвидеть весь грядущий ужас, но чувствовал, что вскоре произойдет что-то трагическое. И все же он отдал ей листок, потому что у него не было выбора. Либо это, либо медленная смерть рядом с Сержем.
Мысль о сыне наконец-то вернула ее к реальности.
Что теперь с ними будет?
Она почувствовала, как ее захлестывает отчаяние. Из глаз заструились слезы. Идиотка. Еще будет время поплакать, покричать и забыться. Сейчас нужно сделать все ради блага Давида.
Шарли закрыла кран, вытерла лицо рукавом и обежала глазами кухню — на чем бы сосредоточиться, чтобы не смотреть на труп? Потом с гримасой отвращения сбросила шлепанцы — невозможно, совершенно невозможно ходить с перепачканными в крови подошвами, чувствуя, как кровь хлюпает при каждом шаге, — и направилась к выходу, осторожно обходя усеявшие весь пол стеклянные осколки.
Выйдя из кухни, она закрыла дверь и сказала себе: я никогда больше не смогу туда войти! Внезапно все ее тело охватила лихорадочная дрожь. Шарли вошла в гостиную, рухнула на диван и сжалась в комок, чтобы немного согреться. Потом, заметив стоявшую на низком столике бутылку скотча, схватила ее и поднесла к губам.
Напиток обжег ей горло и заставил ее окончательно прийти в себя. Еще не избавившись от шока, но уже довольно ясно соображая, она сидела у себя в гостиной (нет, просто в гостиной: она никогда не чувствовала себя дома — ни здесь, ни где бы то ни было), глядя на экран телевизора, где Жюльен Курбе и мэтр Ноашович по телефону угрожали кому-то наихудшими карами, и одновременно различая боковым зрением все предметы, вплоть до самых мелких безделушек, которые за последние годы вообще перестала замечать, — с удивительной, пугающей четкостью, словно человек, очнувшийся после долгого тяжелого сна.
Позвонить в полицию. Сдаться добровольно. Это единственный выход. По крайней мере, другого она сейчас не видела.
Шарли отключила звук телевизора, взяла телефон, сняла трубку… снова положила. Потом опять сняла. Нажала 1. Затем ее указательный палец замер, едва коснувшись клавиши с цифрой 7.
Разве можно представить себя, произносящей такие простые и безнадежные слова: «Я убила своего сожителя. Приезжайте…»?
Что будет потом? Конечно, заведут дело, может быть, даже предоставят адвоката, который будет говорить о смягчающих обстоятельствах, о самозащите…
Какого вам еще адвоката, мадам? Какие смягчающие обстоятельства? Позвольте вам напомнить, что Серж Тевеннен был очень уважаемым полицейским, хорошим профессионалом, любимым своими коллегами и начальством. Вы убили ПОЛИЦЕЙСКОГО, мадам. Который раньше никогда не привлекался за пьянство или домашнее насилие. И надо же, какое совпадение: вы убили его именно в тот день, когда выиграли в лотерею тридцать четыре миллиона евро. О чем тут вообще говорить? Помилуйте, какая самозащита?.. Ради тридцати четыре миллионов евро и не на такое пойдешь…
Эти деньги ни в коем случае нельзя потерять. Не ради себя — ради Давида. Если начнется расследование, ее разлучат с сыном. Пусть даже на время, которое потребуется, чтобы доказать ее невиновность…
(Невиновность?)
…но все равно ему нужны будут деньги, пока он будет один…
(А ты знаешь, что его отправят в приемную семью?)
(А ты знаешь, что пройдет, может быть, все двадцать лет, прежде чем ты снова его увидишь?)
(А ты понимаешь, что в приемной семье могут заметить его… особенности?)
Шарли поставила телефон на место.
Нет, нельзя звонить копам. Слишком большой риск. Слишком много незнакомых людей. В лучшем случае она останется в тюрьме до суда — какой судья согласится выпустить под залог убийцу полицейского? Значит, Давид будет обречен провести два-три года пусть не в аду, но в чистилище: в приемной семье, или в детском приюте, или еще в каком-то подобном месте, о котором ей даже не хотелось думать.
А в худшем… в худшем они раскопают все факты из ее прошлого, обстоятельства ее знакомства с Сержем, ее имена в многочисленных поддельных документах… И тогда самое худшее — пожизненное заключение.
У Шарли закружилась голова. Ей казалось, что она неудержимо соскальзывает вниз по какому-то бесконечному спуску.
Бежать?
Спуск внезапно прекратился. Она замерла.
Бежать. Снова. Скрыться, исчезнуть. В третий раз. В сущности, уже привычное дело… На этой неделе она почти неосознанно сделала некоторые приготовления к такому повороту событий. Правда, теперь появились два новых обстоятельства: во-первых, Давид был уже не младенцем (что скорее усложняло ситуацию) и, во-вторых, теперь у них были тридцать четыре миллиона евро. Значит, все же придется скрываться где-нибудь на краю света, затерявшись в многолюдности солнечного морского пляжа, о чем она мечтала столько времени, — но скрываться не от Сержа, как она раньше думала, а от его коллег, от правосудия, от ужасов судебного процесса, от тайных подробностей своей жизни, вытащенных на божий свет, от тюрьмы, от разлуки с сыном — может быть, навсегда… Но сейчас не имело значения, от кого и от чего бежать, ясно было одно: нужно действовать быстро.
Да, твердо сказала себе Шарли: уезжать, сейчас же, немедленно!
Другого выхода нет. Позднее будет время подумать… «обо всем об этом» — она непроизвольно состроила гримасу, поскольку в самом уголке сознания тихий голосок сформулировал «это» точнее: Ты убила человека и сейчас думаешь только о том, как бы спасти свою шкуру.
Но инстинкт выживания — и спасения сына — побудил ее отмести эти слова в сторону. Она поднялась и, несмотря на то что ноги по-прежнему подкашивались, отправилась наверх, по пути лихорадочно думая о том, как объяснить Давиду необходимость срочного отъезда.
Итак, через несколько минут, самое большое через полчаса Анн Шарль и Давид Жермон исчезнут в очередной раз.
10
В другое время Клео ди Паскуале наверняка позволила бы себе немного подремать, убаюканная мягким покачиванием рассекающего ночь «мерседеса». Ей нравилось смотреть сквозь стекло на звезды, рассеянно мечтая о тропической жаре, о признании в любви под летним дождем, о ребенке, которого у нее никогда не будет… Ей также нравились хорошие машины — те, что способны увезти вас далеко-далеко отсюда, куда-то в другой мир… потому что там всегда лучше, чем здесь: там будет новая жизнь, новая личность, новые возможности… Да, ехать ночью в машине мощностью в пятьдесят лошадиных сил, погрузившись в мягкое кресло, так хорошо пахнущее кожей, и чувствовать себя полностью защищенной от мира, оставшегося за тонированными стеклами, на которых иногда задерживаются чужие взгляды, — это было одно из маленьких удовольствий, напоминающих, что жизнь стоит того, чтобы за нее цепляться, что она может в любой момент подарить вам проблеск надежды, или миг забвения, или несколько секунд мечты… И часто, когда она вот так сидела на заднем сиденье машины, подняв воротник и скрестив длинные стройные ноги, Клео думала о том, что, в сущности, она стала тем, чем всегда мечтала стать: надежно охраняемой суперзвездой.
