как с поджогами, так и с убийствами, и хотя он был расистом и занозой в заднице, он также был очень хорошим полицейским. Эта противоречивая информация привела Кареллу в замешательство. Это было похоже на то, как если бы попросили простить геноцид Гитлера, потому что он оказался превосходным оратором. Что ж, Карелла предположил, что аналогия не такая уж сильная. И всё же Олли ему не нравился, и он чувствовал себя некомфортно в его присутствии. Тот факт, что он, казалось, нравился Олли, только усугублял ситуацию. Уважая Олли как полицейского, не любя его как человека, чьи личные убеждения были анафемой для всего, что Карелла принял как незыблемые принципы, лучшее, на что Карелла мог надеяться, — это его тихий уход. Никто не приглашал Олли в центр города в 87-й участок, и Карелла изо всех сил желал, чтобы Олли просто заполз обратно домой, до тех пор, пока он не будет готов выстрирать носки, прополоскать рот и пронизанную предрассудками голову. Единственное, чего Карелла не хотел, так это того, чтобы Олли делал что-то, что могло поставить под угрозу безопасность Августы или отправить Клинга на дно. Клинг едва держался, это было лучшее, что можно было сказать о нём сейчас.
Телефон в номере отеля не звонил с 2 часов ночи, когда установщик проверил его, чтобы убедиться, что диктофон работает. Прошло уже больше двенадцати часов, и Карелла начал беспокоиться. Ему не нужен был Толстый Олли Уикс, чтобы усугубить тревогу. Он решил изложить это ему более прямолинейно. Объяснить ему это словами, которые сможет понять даже тупоголовый Олли.
«Олли», — сказал он, — «держись подальше от этого дела.»
«Хм?» — сказал Олли с удивлённым выражением лица. А потом он рассмеялся и сказал: «Ты крутой человек, Стив, должен тебе сказать.
Я почти поверил тебе на минуту.»
«Поверь мне, Олли», — сказал Карелла. Он наклонился вперёд, положив обе руки на стол, его глаза были на одном уровне с глазами Олли. «Поверь мне. И держись подальше от этого.»
«Я только хочу поговорить с фотографом», — сказал Олли с обиженным видом.
«Я бы предпочёл, чтобы ты этого не делал.»
«Потому что, видишь ли, если я смогу получить от него те фотографии, те, которые он сделал на свадьбе и приёме…»
«Олли…»
«…а потом показать их Клингу… Да ведь мы могли бы вместе пройтись по списку гостей, а вдруг на фотографиях окажется кто-нибудь, кого в списке нет. Ты понимаешь, о чём я, Стив?»
Карелла несколько мгновений молчал. Затем он сказал: «Клинг, возможно, не знает всех в списке. Многие из них были друзьями Августы, возможно, он не всех из них встречал.»
«Ты имеешь в виду моделей? Верно?»
«Да», — сказал Карелла. «И фотографов. И сотрудников из рекламных агентств.»
«Типа арт-директоров, да?»
«Да. И модельеров.»
«Да, я понимаю, что ты имеешь в виду», — сказал Олли. «Клинг узнал бы только людей из полицейского управления, верно? А их жёны? И ещё их подруги.»
«Да», — сказал Карелла.
«Но кто-то же должен знать этих людей, не так ли? Я имею в виду, кроме Августы. Разве фотограф не знал их? Этот Александр Пайк?»
«Возможно», — сказал Карелла. «Или, может быть…»
«Да?»
«Возможно, Катлер поможет их нам опознать.»
«Кто такой Катлер?»
«Он руководит модельным агентством, которое представляет Августа.»
«Так что ты думаешь?» — спросил Олли. «Это хорошая идея, не так ли, Стив?»
«Возможно, стоит попробовать», — сказал Карелла.
Его голос поразил её.
Она не знала, что он был в комнате, пока не услышала его речь, и резко отреагировала на звук его голоса, как будто кто-то внезапно ударил её в темноте.
«Вы, должно быть, голодны», — сказал он. — «Уже почти три тридцать.»
Она сразу же задалась вопросом, было ли сейчас 3:30 утра или 3:30 дня, а затем она задалась вопросом, как долго он стоял там, молча наблюдая за ней.
«Вы голодны?» — спросил он.
В его речи был лёгкий иностранный акцент, она подозревала, что его родным языком был немецкий. В ответ на его вопрос она покачала головой из стороны в сторону. Она была ужасно голодна, но не осмеливалась есть ничего, что он мог ей предложить.
«Ну что ж», — сказал он.
Она слушала. Она не слышала его дыхания. Она не знала, вышел он из комнаты или нет. Она ждала.
«Я бы что-нибудь поел», — сказал он.
И снова воцарилась тишина. Ни доска не скрипнула, ни звук шагов.
Она предположила, что он вышел из комнаты, но не знала наверняка.
Через какое-то время она почувствовала аромат кофе. Она прислушалась более внимательно, уловила звуки, которые у неё ассоциировались с хрустящим беконом на сковороде, услышала щелчок, который мог быть хлопком тостера, а затем звук, который она точно идентифицировала как звук открывающейся, а затем снова закрывающейся дверцы холодильника мгновением позже. Раздался ещё один щелчок, потом гул, а затем мужской голос, говорящий:
«…около тридцати градусов, сегодня вечером опустимся ниже нуля.
Сейчас температура здесь, на Холл-авеню, составляет тридцать четыре градуса.» Последовала короткая пауза, пронизанная статическим электричеством, а затем звук записанной музыки, а затем ещё один щелчок, который резко оборвал музыку — он, очевидно, надеялся поймать репортаж новостей в 3:30, но застал только последние несколько секунд, и теперь выключил радио. Из кухни (она предположила, что это была кухня) она услышала звон столовых приборов о фарфор. Он ел. Она внезапно разозлилась на него. Борясь со своими путами, она попыталась освободиться от них.
Воздух в комнате был спёртым, а от запахов готовящейся еды, доносившихся из кухни, таких мучительных несколько минут назад, теперь начало её подташнивать. Она предостерегла себя от тошноты, не хотела бы захлебнуться собственной рвотой. Она слышала грохот посуды на кухне, он убирал за собой. Да, теперь там звук бегущей воды. Она ждала, уверенная, что он снова войдёт в комнату.
Она не услышала его приближения. Она предположила, что он ходит легко и что в квартире, доме или гостиничном номере (или где бы то ни было) полы покрыты толстым ковром. Опять же, она не знала, как долго он там стоял. Она услышала, как отключили воду, затем тишину, а теперь внезапно снова его голос.
«Вы уверены, что не голодны? Что ж, рано или поздно вы проголодаетесь», — сказал он.
Она представила себе улыбку на его лице. Она сильно ненавидела его и могла думать только о том, что Берт убьёт его, когда найдёт их. Берт вытащил бы револьвер и застрелил этого человека. Лёжа на спине, потеряв зрение и дар речи, она черпала силы в осознании того, что Берт убьёт его. Но она не могла перестать дрожать, потому что его невидимое присутствие пугало её, и она не знала, что он захочет делать дальше, и помнила фанатическую напряжённость в этих голубых глазах над зелёной хирургической маской и скорость, с которой он пересёк комнату и приставил скальпель к её
