— Я пойду с вами, — заявил Гвиччардини, которого привлекал не столько ум старого философа, сколько совершенные формы его племянницы.
Но тут Тереза стала стеной между молодым человеком и его надеждами приятно провести время в обществе Аннализы.
Она смерила его строгим взглядом.
— Даже не думай об этом, приятель. Не забудь, что тебя еще ждет уборка. Из-за тебя в моем трактире воняет мочой!
Как видно, с ним решил посчитаться какой-то мелочный бог, не нашедший себе занятия поинтересней. Пьеро Гвиччардини смотрел, как уходят Фичино и его племянница. Его несчастный вид не только не тронул Терезу, а напротив, придал ее лицу непреклонное выражение.
— Ну, дружок, за дело! Если поторопишься, может, к вечеру и управишься.
Прежде чем он вошел в читальню, у Марсилио Фичино возникло предчувствие, что его алтарь осквернен. Он стал задыхаться, а его сердце сильно забилось. Схватившись за грудь, Фичино вынужден был опереться о плечо племянницы, чтобы не упасть прямо на лестнице.
В последние годы его уставшее тело постоянно напоминало о себе, а утраты и скорбь совсем его подкосили. Фичино знал, что жить ему осталось недолго, с тех самых пор как Корбинелли предупредил его, что малейшее потрясение может его погубить.
Если действительно случилось то, чего он опасался, то ничто больше, даже племянница, не сможет удержать его в этой жизни. Пусть тогда смерть забирает его, ему будет уже все равно.
Едва переступив порог читальни, он увидел, что дверца, ведущая в потайную комнату, сорвана с петель и валяется на полу. Он, словно безумный, бросился в комнату. То была святая святых Библиотеки, куда могли заходить лишь несколько посвященных, так как там хранились драгоценнейшие образцы флорентийской мысли. Для Фичино не было большей радости, чем часами листать пергаменты с комментариями, сделанными рукой выдающихся тосканских писателей, которые Великолепный кропотливо собирал в этой комнате.
Не заботясь ни о чем другом, он бросился прямо к жемчужине коллекции Медичи, для которой все остальное здание служило лишь оправой. Лоренцо нашел ее у одного аристократа, умершего в ссылке в Афинах. Книга была ему доставлена благодаря посредничеству византийского торговца, и он ревностно хранил ее в маленьком кабинете, примыкавшем к его спальне.
Когда Лоренцо ему ее показал, Фичино едва не лишился чувств. Его первым побуждением было броситься на колени и благодарить Господа за этот бесценный дар. После смерти Великолепного он незаметно унес книгу, опасаясь, что невежественные и скупые сыновья главы государства решат продать ее тому, кто больше заплатит. С тех пор рукопись содержалась в маленьком зале Библиотеки, предназначенном для хранения инкунабул, и ключ от него был только у Фичино. Тех избранных, которые знали о существовании книги, можно было сосчитать по пальцам двух рук, а для тех, кто удостоился чести пролистать ее, хватило бы и одной.
С первого взгляда Фичино понял, что сокровище пропало. Обезумев, он метался от полки к полке, беспорядочно швыряя на пол все книги, которые попадались ему под руку, хотя прекрасно понимал, что так он только оттягивает минуту, когда придется признать очевидное.
Через две-три минуты он прекратил поиски. Сомневаться не приходилось: рукопись «О монархии» исчезла. Это был единственный экземпляр, написанный рукой самого Данте Алигьери, счастливо избежавший пожара, который всего за год до смерти уничтожил жилище величайшего поэта, когда-либо жившего на тосканской земле.
Молча старик опустился прямо на пол посреди разбросанных книг и заплакал.
5
— Подумайте, зачем упорствовать? Почему вы отказываетесь от наших предложений?
Взбешенный посол короля Франции встал перед гонфалоньером, лицо которого оставалось невозмутимым. Внешне он ничем не выдал своего внутреннего напряжения. Разве что удивленно пошевелился, когда французский посол вдруг вскочил со своего кресла, стоящего как раз напротив тяжелого кресла, обтянутого лазоревой тканью, в котором сидел он сам.
— Это уму непостижимо! Мой государь готов предложить вам весьма выгодные условия. Что нужно сделать, чтобы вы наконец одумались? Если вы будете упорно отказываться, мы будем вынуждены прибегнуть к другим способам убеждения, скажем, менее… любезным.
Гонфалоньер прервал его усталым жестом. Он смерил его долгим взглядом, в котором читалось презрение, затем торжественно заговорил:
— Довольно, успокойтесь, кардинал. Мне кажется, ваше поведение переходит границы того, что мы, итальянцы, называем вежливостью. Глядя на вас, невольно думаешь, что Тит Ливий не преувеличивал, называя ваших предков варварами.
Сидящий рядом с гонфалоньером Малатеста едва сдержал улыбку.
Кардиналу Сен-Мало пришлось взять себя в руки, чтобы не высказать готовые вырваться у него резкие слова. Испугавшись, что его manu militari[6]выпроводят за пределы Тосканы и ему с позором придется возвращаться во Францию, не выполнив своей миссии, он, казалось, сумел успокоиться.
На замкнутом лице Сен-Мало появилось выражение сурового достоинства, прекрасно сочетавшееся с его оплывшими чертами. Его жирное тело, облаченное в пурпурные кардинальские одежды, было обычным для прелатов Римского двора. Кардинал откинулся в кресле, и его зад еще больше погрузился в мягкое сиденье.
Он решился выложить последнюю карту:
— Если пятьдесят тысяч дукатов для вас слишком дорого, может быть, сойдемся на сорока пяти тысячах?
Видя, что гонфалоньер остается бесстрастным, он продолжил на своем неуверенном итальянском:
— Ну хорошо, допустим, сорок тысяч. Но больше я уступить не могу.
На этот раз в голосе Содерини зазвучала откровенная ярость:
— Послушать вас, Ваше Преосвященство, так кажется, что передо мной сидит простой торговец тканями. Может быть, у вас склонность к этому ремеслу? Если в один прекрасный день церковная служба станет вам в тягость или вы утомитесь от лишений и постов, которые, очевидно, строго блюдете, может быть, вам стоит об этом подумать?
При этих словах громовой хохот прокатился по залу, где кроме французского посла и двух его адъютантов находились только итальянцы.
В углу зала Никколо Макиавелли, склонившись над своим пюпитром, записывал этот обмен любезностями, стараясь вымарывать из него самые язвительные замечания. Он одного за другим разглядывал всех восьмерых членов синьории — Совета, который должен был помогать гонфалоньеру в принятии важных решений. Справа от Содерини сидели Бернардо Ручеллаи, призванный отстаивать интересы знати вместе с Антонио Малегоннелле, его заместителем, и Джино Каппони, чью неприятную улыбку скрывала густая козлиная бородка.
Чуть подальше Пьеро Паренти, избранный цехами ремесленников, расположился рядом с ростовщиком Джанни Корсоли, огромное брюхо которого ходило ходуном, когда он смеялся. Сидящие напротив представители простонародья Франческо Гвалтеротти и Томмазо Валори хохотали вместе со своими обычными противниками. И только Савонарола, чья темная фигура виднелась позади, казалось, не хотел участвовать в общем веселье.
