Юно отпила немного кофе.
— Этот маленький слесарь, — проговорила она, — он был так расстроен. Просто вне себя от горя.
— Герр Уберхорст очень чувствительный человек, — ответил Хёльдерлин, продолжая читать газету.
— Ты прав, — сказала Юно. — По-моему, одна из моих книг все еще у него. Я дала ему мадам Блаватскую. Может быть, ты ее заберешь… если тебе будет по пути?
— Да, хорошо.
— Он действительно очень чувствительный человек. Но не кажется ли тебе, что дело не только в этом?
Хёльдерлин не ответил.
Хёльдерлин опустил газету с явным раздражением.
— Замечал что? — резко спросил Хёльдерлин.
Юно, сощурившись, посмотрела на мужа.
— То, как герр Уберхорст смотрел на фройляйн Лёвенштайн. Ведь он ловил каждое ее слово.
Хёльдерлин покачал своей лысой головой и снова погрузился в чтение.
— Он вел себя как мальчик, — продолжала Юно. — И заметь, не он один. Она имела, как говорится, власть над мужчинами. Ты согласен? Лично я думаю, что граф тоже был ею увлечен, как и этот юноша Браун. Она обладала талантом, несомненно. Это был дар, благословенный дар. Как странно, тебе не кажется? Что такая… я не знаю, хорошо ли так говорить… что такая пустая женщина, придававшая столько значения внешности, имела подобный дар? Однако, кто я, чтобы обсуждать волю Господа? Это от Бога, я уверена.
Когда она закончила говорить, в воздухе повисло тяжелое молчание.
Ее муж не ответил.
Юно с громким стуком поставила чашку на блюдце.
— Генрих! — повысив голос, снова позвала она. — Ты меня слушаешь?
Спрятавшись за газетой, Генрих Хёльдерлин сидел, уставившись широко раскрытыми глазами на слово «необходима» в рекламе зубной пасты «Колодонт». Он слышал все, и у него пересохло во рту, как будто он наелся опилок. Хёльдерлин сглотнул, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, но безрезультатно.
9
Ее волосы были туго стянуты на затылке, всегда нахмуренные брови, говорили о ее серьезности. В ней не было наивности или беззаботности, обычно свойственных молодым девушкам.
Либерман услышал, как закричал мужчина за стенами смотровой. Он привык к подобным звукам в больнице, но его беспокоило, что эти полные муки вопли, казалось, порожденные, какой-то изощренной пыткой, могли испугать его новую пациентку.
Женщина закашлялась, прикрыв рот левой рукой, правая же оставалась неподвижной — она покоилась на ее колене ладонью вверх, полусогнутые пальцы напоминали лепестки увядающего цветка.
Крик прекратился.
— Если позволите, — проговорил Либерман, — я хотел бы осмотреть вашу руку, мисс Лидгейт.
— Пожалуйста. — Голос ее был мягким, но немного хрипловатым, вероятно, вследствие непрекращающегося кашля.
Либерман закатал правый рукав ее платья. Рука была тонкая, даже худая, а под прозрачной, как папирус, кожей хорошо была видна сеть переплетающихся вен.
— Не могли бы вы закрыть глаза? Теперь скажите мне, если что-нибудь почувствуете.
Либерман начал слегка постукивать карандашом по ладони, запястью, постепенно двигаясь выше, но никакой реакции не последовало. Когда он дошел почти до плеча, она неожиданно вздрогнула и сказала:
— Да, здесь я что-то чувствую.
Продолжая постукивать вокруг этого места, Либерман понял, что паралич произошел совершенно неожиданно. Как будто на верхней части ее руки был надет какой-то амулет, ниже которого не было никакой чувствительности. Присутствие такой четкой границы противоречило целостности нервной системы. Это было физиологически невозможное явление, которое являлось симптомом нервного расстройства.
— Спасибо, мисс Лидгейт, можете открыть глаза. Когда руку парализовало?
— На прошлой неделе.
— Раньше с вами случалось что-то подобное?
— Нет.
— Паралич возник внезапно или развивался постепенно?
— Внезапно. Когда я проснулась, то уже не могла пошевелить рукой.
— Даже пальцами?
— Да.
— Рука парализована постоянно или иногда чувствительность возвращается?
— Постоянно.
Либерман опустил рукав мисс Лидгейт и педантично выровнял край манжета по линиям сгиба на запястье.
— Кашель начался в это же время?
— Да.
— На прошлой неделе с вами… произошло что-то важное?
— Нет, ничего особенного.
— У вас есть другие проблемы со здоровьем?
Она сделала паузу и глубоко вдохнула.
— Аменорея.
— Понятно, — произнес Либерман, стараясь сгладить неловкость будничной деловитостью. — Когда у вас была последняя менструация?
Щеки мисс Лидгейт покрылись красными пятнами, как будто их обрызгали краской.
— Три месяца назад.
— Полагаю, у вас плохой аппетит в последнее время?
— Да, плохой.
Либерман открыл блокнот и стал что-то писать.
— Вы прекрасно говорите по-немецки, мисс Лидгейт.
Улыбка, которая начала проглядывать на ее лице, тут же сменилась обычным выражением серьезности.
— Ну, не так уж прекрасно. Мой отец был немец, и мать говорила со мной по-немецки, когда я была маленькой.
Либерман перевернул страницу и продолжил задавать вопросы мисс Лидгейт. Выяснилось, что она жила в доме своих дальних родственников, господина Шеллинга, министра от христианско-социалистической партии парламента, и его жены, у которых было двое детей — Эдвард и Адель. Герр Шеллинг согласился предоставить мисс Лидгейт комнату в своем доме и ежемесячное содержание при условии, что та будет выполнять обязанности гувернантки. Фактически же она только учила детей говорить и писать по-английски.
— Как долго вы намерены оставаться в Вене? — спросил Либерман.
— Довольно долго, — ответила мисс Лидгейт. — Возможно, поживу здесь несколько лет.
— Ваши родственники согласились на это?
— В этом нет необходимости, — произнесла девушка. — Я не хочу оставаться гувернанткой в их доме.
— Не хотите?
Она покачала головой и продолжила:
— Нет. Я хочу изучать медицину.
— Здесь? — спросил Либерман, удивленно подняв брови. — В Вене?
— Да, — ответила мисс Лидгейт. — В университет недавно начали принимать женщин.
