что одновременно его стали бить, и он потерял сознание от первого же удара кулаком в лицо.
Очнулся от боли – ныли плечевые суставы и особенно нестерпимо – пятки, ударявшиеся о бревна, по которым его волокли, удерживая за руки. Улица раздалась. По обочинам у частокола, деревянных лавчонок и крутых крылец кучковался такой же невысокий народец, отличавшийся от современников Завадского помимо худой одежды, наличием почти детского любопытства в лицах – никто не пытался скрыть своей заинтересованности, а некоторые даже норовили швырнуть в Завадского камешек или комок грязи.
Группа мужиков, волочивших его все как один – острижены под горшок, в руке шедшего с краю – рябого и жилистого в длинной льняной рубахе он увидел собственные ключи от квартиры с брелком-медальоном с логотипом «Мерседеса».
– Бесовская тамга! – периодически выкрикивал мужичок, вскидывая руку с брелком во все стороны, не забывая при этом креститься и просить у Бога прощения.
– Посадские, амо татей волочите? В приказ?
– На Болото! Пущай вместе с Федькой-разбойничком каты выпотрошат нехристей под образами!
– А ежели боярин воздуху даст? Он немчуру жалует.
– Еже нам бояре? Стрельцы с народом! Ежель подьячие заупрямятся али каверзу чинить станут, за рекой сами на кол посадим! Времена нонче не те. Матвеев в опале, Нарышкиных прогнали!
Где-то впереди вопил Геденос. Завадский видел кровь на своей груди, но шок не позволял определить характера ран. Солнце слепило и жгло израненное лицо, он видел, что деревянные избы сменили дома с каменными фундаментами, а затем и вовсе с нарядными цветными фасадами. Его протащили под широченной аркой, мимо красивой церкви с пирамидальными кокошниками на пыльную вытоптанную площадь.
Галдеж размножился. От пролетевших с карканьем ворон почернело небо. Через ворота проскакали четыре всадника, поднимая пыль и распугивая народ. Мужички шарахнулись, вывернув Завадскому руки. Завалившись набок, он увидел огромную земляную площадь, заполненную людьми. Коричневый и серый разукрасился разноцветной одеждой представителей более высоких сословий: малиновые, голубые, желтые кафтаны и сарафаны – суконные, парчовые, бархатные, шелковая отливающая золотом ферязь, и даже несколько шуб, несмотря на теплынь. Мелькали в многолюдной сутолоке и красные сапожки. У Завадского кружилась голова. Людская масса сливалась во что-то единообразное. Перед ним летали бороды и конские морды.
За толпой громоздились вразнобой деревянные срубы габаритами сродни торговым киоскам, некоторые с малыми куполами и медными крестами, за ними вытоптанные взгорья подымались к внушительной белокаменной стене. В памяти шевельнулось что-то, место как будто узнавалось, но лишь какими-то странными эфемерными осколками – вроде простора и геометрии самой площади, протянувшейся вдоль стены и каменными торговыми рядами. И только увидав на другом краю яркие, разноцветные и аппетитные, как марципановые куличи, купола исполинского Храма Василия Блаженного, Завадский узнал Красную площадь. Так непривычно было видеть Покровский собор стоявший прямо на голой земле, а не на брусчатке в окружении «мерседесов» и «БМВ» Федеральной службы охраны.
Глава 6
К мужичкам прибавились новые охотники, подхватили и потащили через толстенные сдвоенные ворота, оттуда по мосту через какую-то вонючую речку вдоль рва. Завадский не помнил, чтобы тут была река и засомневался поначалу, что угадал место, но вскоре сообразил, что это Неглинная. Новые охотники вели себя даже агрессивнее мужичков. Ухали, грозились и все норовили пнуть, а выскочивший вперед безбородый парень с почти идеально круглой головой и острым, как у птицы носом обвинил Завадского в «шептании заклинательных ересей» и зарядил ему между глаз чем-то вроде осколка кирпича, отправив в нокаут с неминуемой потерей сознания.
Очнулся он уже на внушительной площади, напоминавшей заброшенный полигон. Солнце стояло в зените. Пахло горелым мясом, и сточными водами, в воздухе – гарь и дым, много пыли. Участок у реки – пустырь, по сути, за ним перед крутым золистым склоном пара грубо сколоченных часовенок из мелких бревен с куполами, увенчанными крестами. Между ними вдали скрипела тяжелыми механизмами диковинная конструкция – одна из кремлевских башен поглощала при помощи манежного привода из реки громады воды, которая в свою очередь поднималась как-то в самой башне и разбегалась оттуда по многочисленным свинцовым трубам.
На другой стороне площади на небольшом взгорье равноудаленно размещались три крохотные избушки, похожие на игрушечные домики на детских площадках. Избушки недостроенные – без крыш и верхних частей стен, так что человеку они были по пояс. У каждой стояли вооруженные бердышами широкоплечие мужики в тонких красных кафтанах по щиколотку и плоских шапках с меховой окаемкой – стрельцы, видимо. Промеж них ходил толстый какой-то боярин в разукрашенном узорами серебристом кафтане, сияющем не хуже костюма Филиппа Киркорова. В руке он сжимал копье с диковинной пикой – не то протазан, не то алебарду. А кругом – в сером и темном народ, охочий до всяких зрелищ.
Перед центральной избушкой бойкий человек с подвижным лицом, что-то важно читал с рулона бумаги. По обе стороны от него стояли двое священнослужителей – один высокий с посохом и недобрым лицом. Другой – короткий, полноватый, улыбчивый. Несколько посадских мужичков бросились к ним определять судьбу пойманных «колдунов», но тут у ближайшей избушки случилось оживление – из толпы стрельцы вывели какого-то старика с растрепанной бородой, а с ним парня. Оба еле передвигались из-за кандалов. Старичка схватил мускулистый палач в красной рубахе и легко, словно кошку, посадил в сруб, а следом забросил туда и парня, который рыдал и просил кого-то о заступничестве. Где-то истошно заголосила женщина. Палач тем временем что-то плеснул в избенку, где сидели старик с парнем, она моментально задалась пламенем. Завадский увидел, как огонь мгновенно охватил тела посаженных туда, словно соломенных кукол. Борода старика вспыхнула пухом. Горящий старик молча пошатнулся и осел, а парень еще долго метался, оглушая Москву воплями – его горящего, били батогами, не давая выпрыгнуть. И даже когда казалось, что он сгорел уже дотла и должен был помереть, Завадский все еще слышал его ужасающие стоны.
Лихие посадские мужички тем временем вернулись в ярости – от подьячего остальным пришла нехорошая новость – «кукуйцев поганых» велено было передать в Посольский приказ. Особенно их раздражало, что именно в Посольский. Почему не в Разбойный? Да и в Разбойном затянут! – заводились они. Надобно прямо тут передать палачам, «ибо деяние есть злолютейшее и очевидное». Чего тут дознаваться? Мужички боялись, что в Посольском приказе «немчуре» дадут волю – вместо дыбы и раскаленных углей с последующем четвертованием, напоят сбитнем да угостят пирогами с рыбой и грибами, а то и вина дадут
