Тётка побагровела от злости, безмолвно грозила Крючку его прядью волос, которую сжимала в кулаке. Она была готова снова броситься в бой.
Зеваки потешались от души. Ой, как им было весело, разве такое бесплатно часто увидишь? И тут Буратино заметил полицейских, а они не спеша приближались к куче людей, а вокруг них, приплясывая и повизгивая от злости, крутился тот самый прилично одетый синьор с разбитым носом.
— Линяем, — сказал Пиноккио Чесноку тихо, а тот так же передал команду всем остальным.
Крючок буквально испарился, за ним медленно удалились братцы, Джузеппе и Рокко. Когда полицейские подошли к месту игры, там оставалась одна раскрасневшаяся фермерша, как флаг врага сжимавшая клок волос ретировавшегося Луки.
— Вот, — суетился синьор с разбитой мордой, — вот здесь они играли.
— Где? — спросил толстый полицейский.
— Вот здесь! Вот здесь, — приличный синьор даже подпрыгивал от злости, — какая наглость, это возмутительно, я ставлю деньги, а этот подлец их у меня выигрывает. Вы понимаете, какой негодяй? Это хамство чистой воды. Сопляк, а туда же, у меня деньги выигрывать! Мерзавец! Скотина!
— Ну, и где же он, этот скотина? — спросил мухобой.
— Не знаю, не знаю. Я что ли должен их ловить? Это ваша работа ловить негодяев, вот и ловите. А я — гражданин… Я не позволю…
— Может, вам эту бабу поймать? — спросил толстый, указывая дубинкой на фермершу, — Подозрительная она какая-то.
— Зачем мне эта дура-баба? — завизжал синьорчик. — Стоит какая-то корова коровой, мне абсолютно ненужная. Вы жуликов ловите. Мальчик, эй ты, с носом, — синьор обратился к Буратино, который наблюдал эту сцену, — ты не видел, куда делся жулик?
— Какой жулик? — искренне удивился Пиноккио.
— Как какой, что значит какой? Вот тут сидел, — синьор подбежал к месту, где сидел Лука, и стал там приплясывать, — вот! Вот здесь он сидел, ты что не видел что ли? Как ты мог не видеть? Он сидел и крутил, как дурак, свои напёрстки. Вот так вот сидел и крутил, — синьор, обладавший, безусловно, артистическим даром, очень натурально показал, как всё было, — я потом за полицией побежал, а он куда-то делся.
— Не видел, — сказал Буратино.
— А что вы от нас хотите? — спросил мухоненавистник.
— А вы что, не знаете? — возмутился синьор. — Хочу, чтобы вы жулика поймали, деньги у него отобрали мои и в тюрьму посадили. А ещё я хочу, чтобы вы ему сломали какую-нибудь кость.
— И всего-то, — усмехнулся мухобой.
— Знаете что, милостивый государь, — начал толстый, — если вы уж настаиваете, мы эту бабу можем забрать для допроса, а больше здесь забирать некого.
— Это свинство, — заверещал синьор, — не нужна мне эта баба. Почему вы такие тупые? При чём здесь баба, у меня жена есть, на арфе играет. Я от неё не знаю куда деться, а вы ко мне со своей глупой бабой лезете. У неё морда страшная, как у каменщика. Вы мне лучше жулика поймайте, идиоты.
Но вместо того, чтобы ловить жулика, полицейский-мухобой обратился к Пиноккио:
— Эй, малец, а ты случайно не слышал, как этот нервический синьор оскорбил представителя закона при исполнении служебных обязанностей?
— Как же не слышать, он орёт на весь рынок. Конечно, слышал. Он называл вас свинством и идиотами. А ещё козлами, скотами и дубинами.
— Как ты смеешь? — аж завизжал от злости синьор. — Маленькое носатое ничтожество. Как ты только осмелился?
— В случае чего могу быть свидетелем, — спокойно заявил Пиноккио.
— Какое нахальство, — приличный синьор даже затрясся, — я не называл козлами и скотинами. Это какая-то комедия. Я — писатель. Как вы смеете? Вы жуликов должны ловить, а не над интеллигенцией издеваться.
— Вот мы и ловим, — сказал толстый, беря писателя за шиворот, — тебя, подлеца, уже поймали. Наш околоточный тебе покажет, поддонку, как обзывать скотинами блюстителей закона. Это тебе, брат, не шутки.
— Но я не обзывал, — чувствуя на своём воротнике длань закона, захныкал синьор, от его боевитости не осталось и следа.
— А вот там и разберёмся, — пообещал толстый, тыча литератора в живот дубинкой, — обзывал или не обзывал. Как заплатишь штраф двадцать сольдо да ещё десять суток на нарах клопов кормить будешь.
— Я не хотел, — захныкал синьор, — это я в состоянии аффекта, я — писатель. Тем более, что скотами и дубинами я вас не обзывал.
— А свинством? А идиотами? — вставил Буратино.
— Я нечаянно.
— А если я тебя нечаянно гвоздону дубинкой по боку, тебе понравится? — спросил мухобой.
— Простите, — зарыдал синьор, — я больше не буду. Отпустите меня, пожалуйста.
— Идите, — отпустил его толстый полицейский и даже костюмчик на нём поправил, — но если ещё раз попадётесь — не обижайтесь.
— Спасибо, синьоры, я никогда… Никогда… Да уж поверьте… — всхлипывал литератор, уходя.
— И не играйте больше в азартные игры, а то видите, как всё это для вас кончается, — крикнул ему в след Буратино.
— Никогда… Никогда, сволочи поганые… Ещё угрожают, подлецы… — литератор скрылся в толпе, а Пиноккио подошёл к полицейским.
— Ну, что? — спросил его толстый. — Нашли что-нибудь?
— А как же, — ответил Буратино и протянул ему два сольдо, — может, мы и завтра поищем.
— Завтра день воскресный, — сказал мухобой, — завтра столько народу не будет.
— А мы всё-таки не поленимся, — настоял Пиноккио.
— Дело ваше, у нас обед с часу до двух, — заявил толстяк, — ищите, если хотите.
На том они и распрощались. И Буратино побежал к пацанам. А пацаны сияли, как солнышки, даже пострадавший Лука улыбался.
— А знаешь сколько денег подняли? — радостно спросил дружка Чеснок?
— Не знаю. Сколько?
— Двадцать семь сольдо.
— Двадцать семь? — обрадовался Буратино.
— Двадцать семь, — подтвердил Рокко.
— Минус четыре сольдо полицейским, — произнёс Пиноккио.
— Четыре сольдо этим сволочам, возмутился Фальконе, — чтоб они подавились нашими деньгами.
— Сможешь договориться дешевле? — спросил Пиноккио.
— Нет, — буркнул Джузеппе, — но всё равно. Четыре сольдо дюже жирно.
— Итого двадцать три сольдо чистой прибыли, — подсчитал Рокко, — по
