говорит Мими, ее произношение ужасно. — Архаты.
Она раскатывает свиток на столе, где отец обычно связывал мушки. Реликвия древнее и еще более странная, чем им помнилось. Словно тот, кто поработал над ее цветами и чернилами, пришел из места за пределами нашего мира.
— Мы можем выставить его на аукцион. Поделить деньги.
— Мими, — говорит Амелия, — разве он не оставил нам достаточно денег?
— Или Мими может забрать его себе. Хоть просветлится.
— Мы можем отдать его в музей. В память о Сысюнь Ма, — имя в устах Мими звучит безнадежно по-американски.
Амелия соглашается:
— Это было бы прекрасно.
— И нам списали бы налоги до конца жизни.
— Ну, это для тех, кто хорошо зарабатывает, — ухмыляется Кармен.
Амелия сворачивает свиток своими маленькими руками: — И как нам это сделать?
— Не знаю. Сначала надо дать ему квалифицированную оценку.
— Тогда ты этим и займешься, Мими, — говорит Кармен. — У тебя хорошо получается решать проблемы.
* * *
ПОЛИЦИЯ отдает им пистолет. Технически — они его владельцы как наследники. Но на разрешении их имен нет. Никто не знает, что с ним делать. Оружие лежит в буфете, огромное, гудящее сквозь деревянный ящик. Его надо уничтожить, словно кольцо, которое нужно бросить в кратер вулкана. Но как?
Мими собирается с силами и берет ящик. Прижимает его пружиной к багажнику своего школьного велосипеда, который родители годами хранили в подвале. Потом, крутя педали, отправляется в сторону Пенсильвании, к оружейному магазину в Глен Эллин, откуда пистолет родом. Ящик безбожно тяжелый, Мими хочет, чтобы он исчез. Мимо проезжают машины с явно раздраженными водителями. Район слишком богатый для взрослых на велосипедах. Ящик походит на крошечный гробик.
А затем появляется полицейская машина. Мими старается вести себя нормально, семья Ма вообще всегда притворялась нормальными. Патрульный автомобиль ползет за ней, мигалки не видны в полуденном свете. На четверть секунды раздается сирена икотой абсолютной власти. Мими, покачиваясь, останавливается и чуть не падает набок. Тюремное заключение за перевоз пистолета, на который нет лицензии. Пистолета, лишь недавно отмытого от человеческой ткани. Сердце у Мими бьется так сильно, что, кажется, она чувствует на языке кровь. Полицейский выходит из машины и идет к ней, а она съеживается, не вставая с велосипеда.
— Вы не подали сигнал.
Ее голова дрожит на своем стебле. Мими только и чувствует, как та подпрыгивает.
— Всегда используйте ручные сигналы. Это закон.
А ПОТОМ МИМИ УЖЕ В О'ХАРЕ, ждет рейса до Портленда. Снова и снова слышит, как из громкоговорителя доносится ее имя. Каждый раз она дергается, и каждый раз слоги перестраиваются в какое-то другое слово. Рейс задерживают. Задерживают снова. Мими сидит, вертит нефритовое дерево на пальце десятки тысяч раз. Ничто в мире не имеет значения, кроме этого кольца и бесценного древнего свитка в рюкзаке. Она хочет только покоя. Но придется жить здесь: в тени согбенной шелковицы. Непонятного стихотворения. Рыбачьей песни.
АДАМ ЭППИЧ
В 1968 ГОДУ ПЯТИЛЕТКА рисует картинку. Что на ней? Сначала мама, дарительница бумаги и красок, говорящая: «Сделай мне что-нибудь красивое». Потом дом с дверью, парящей в воздухе, и трубой, откуда вырывается спиральный дым. Потом четыре ребенка Эппичей, как мерные стаканы, от самого высокого к самому маленькому, Адаму. Сбоку, так как Адам не может сообразить, как поставить их задом, четыре дерева: вяз Ли, ясень Джин, железняк Эммета и клен Адама, все одинаковые, каждое напоминает зеленый одуванчик.
— А где папа? — спрашивает мама.
Адам куксится, но вставляет и его. Отец держит эту самую картинку в своих палочных ручках, смеется и говорит: «Что это… деревья? Посмотри на улицу! Разве дерево так выглядит?»
Художник, рожденный скрупулезным, добавляет кошку. Потом рогатую жабу, которую Эммет держит в подвале, где климат для рептилий лучше. Потом улиток под цветочным горшком и мотылька, выбравшегося из кокона, сплетенного каким-то совершенно другим существом. Потом вертолетики семян от клена Адама и странный камень из долины, который вполне может быть метеоритом, хотя Ли зовет его вулканическим шлаком. И десятки других вещей, живых или почти живых, пока на бумагу больше ничего не влезает.
Адам отдает матери законченную картинку. Мать прижимает сына к себе прямо на глазах Грэмов с другой стороны улицы, которые пришли выпить. На рисунке этого не видно, но мать обнимает его только тогда, когда промочит глотку. Адам пытается вырваться, боясь, что картинка помнется. Даже ребенком он ненавидит прикосновения. Каждое объятие — это маленькая мягкая тюрьма.
Грэмы смеются, когда мальчик устремляется прочь. Бежит с первого этажа до середины лестницы. Адам слышит, как мать шепотом произносит:
— У него легкая социальная ретардация. Школьная медсестра говорит, что за ним нужно присматривать.
Он думает, что это слово означает «специальный», возможно, «обладающий суперспособностями». Что-то, из-за чего люди вокруг должны проявлять осторожность. В комнате мальчиков на самом верху он спрашивает Эммета, которому уже восемь — почти взрослый…
— А что такое ретардация?
— Это значит, ты заторможенный.
— Это как?
— Не такой, как все.
Адаму нравится. С обыкновенными людьми что-то не так. Они — не самые лучшие существа в мире.
Картинка все еще висит на холодильнике месяцы спустя, когда отец собирает всех четверых детей после ужина. Они набиваются в берлогу, устланную измочаленным ковром с бейсбольными трофеями для детей, самодельными пепельницами и целыми курганами скульптур из макарон. Все ложатся на пол вокруг отца, который горбится над «Карманным путеводителем по деревьям».
— Нам нужно найти для вас маленького сиблинга.
— Что такое сиблинг? — шепчет Адам Эммету.
— Маленькое дерево. Типа молодое.[11]
Ли фыркает:
— Вовсе нет, тупица. Сиблинг — это ребенок.
— Задницу понюхай, — отвечает Эммет. Образ такой богато анималистический, что Адам пронесет его в коридоры зрелости. Эта краткая перепалка навеки останется в его памяти, в ней будет мало воспоминаний о его сестре Ли.
Отец говорит всем прекратить и выдвигает кандидатов. Есть тюльпанное дерево, быстрорастущее, долгоживущее и с яркими цветами. Есть маленькая тонкая черная береза с отслаивающейся корой, которую можно пустить на каноэ. Тсуга напоминает большой шпиль с кучей маленьких конусов на нем. К тому же она вечнозеленая, даже под снегом.
— Тсуга, — объявляет Ли.
Джин спрашивает:
— Почему?
— А мне обязательно нужно объяснять?
— Каноэ, — говорит Эммет. — Почему мы вообще должны голосовать?
У Адама так краснеет лицо, что веснушки почти исчезают. Чуть не плача от груза чудовищной ответственности, пытаясь спасти других от ужасной ошибки, он кричит:
— А что если мы неправы?
Отец продолжает листать книгу:
— Что ты имеешь в виду?
Джин отвечает. Она переводила слова младшего брата еще
