— Зачем?
— Дай, говорят! И ты дай. Там наших много было. Со всего стола к рассказчику поползли пустые и наполненные водкой стаканы, вовлекая в действо все новых зрителей.
— Значит, это он, это наши, это тоже наши. И еще двое на улице в машине. Дай еще два стакана. На столе замерла целая гора стаканов.
— Ну! И что дальше? — все больше заинтересовывался ходом минувших событий периферийный гость.
— Дальше кранты. Кровавое месиво. Первого он ухлопал вот этого, — показал рассказчик. — Ударом каблука в кадык, — и, вздохнув, осушил стакан с остатками водки. — Пусть земля ему будет пухом. Второго — носком ботинка в переносицу, — рассказчик осушил и перевернул второй стакан. — И ему пухом. Третьему свернул шею, — третий стакан.
— А что же они не стреляли?
— Не успели.
— Во блин! Даже выстрелить не успели! — то ли удивился, то ли восхитился кто-то из слушателей.
— Остальных он перестрелял из пистолетов, которые были у первых трех. Всех перестрелял! Как в тире! — Рассказчик зло опрокинул все стаканы. Кроме двух.
— А эти два? — показал периферийный слушатель на стаканы.
— Эти приехали позже. Вышли из машины, и их тоже, — последние два стакана упали на стол, и разлитая водка полилась на пол.
— Такого не может быть! Чтобы он всех, а его никто! Не верю!
— Не веришь?
— Не верю! Откуда вы знаете, что это он? Если его никто не видел!
— А если видели?
— Врешь!
— Я вру?
— Ты врешь! Вы все врете. Не может быть так, чтобы один — такую кучу народа замочил.
— А вот я сейчас докажу. А ну Шныря сюда давай! Шныря, говорю, давай!
Быстро отыскавшиеся доброхоты нашли и притащили пьяного в стельку Шныря.
— Он его видел.
— Видел?
— Видел. Как тебя.
— Где ты его видел?
— В доме. Мы на машине приехали, вышли, а тут дверь открылась. Мы глядим, он на полу сидит. И шпалер в руках держит.
— Что же вы не стреляли? Или не убегали?
— А не успели! Он нас троих. Тремя выстрелами. Бах-бах-бах!
Ну откуда было знать перепуганному до смерти Шнырю, что стрелял в него не Иванов, а синхронно снайпер-спец, сидящий в глубине комнаты. И что остальные покойники тоже не его рук и ног дело. Что он вообще в своей жизни мухи не обидел. И что последняя его драка случилась в шестом классе с пятиклассником Петей. И ту он проиграл.
— Ну что, понял! — восторжествовал рассказчик. — За секунду тремя выстрелами троих! Как из автомата!
— Как из автомата, — подтвердил Шнырь и заплакал.
— Ну, значит, мастак! — поразился гость.
— Ха! Я тебе больше скажу. Он до того еще десяток фраеров замочил! И наших тоже! Он такой спец, я тебе скажу, что ему человека грохнуть, что тебе блоху раздавить! И даже еще легче!
— И где он теперь?
— Кто?
— Хмырь этот.
— Откуда я знаю, где? Если бы я знал где, я бы Папе сказал. Папа за него премию назначил.
— Большую?
— Большую.
— Зачем он ему?
— Не знаю. Но думаю, боится Папа.
— Боится? Папа?! Его?!
— Гадом буду — боится! И я бы боялся, — перешел на шепот рассказчик. — Потому что он встречи с Папой не искал. А Папа, выходит, искал. И нашел. Отчего наши пацаны и зажмурились. Так что Папа теперь у него в больших должниках ходит! И мы здесь ему не защита. Все не защита! Ну там прикинь, если он со связанными руками дюжину наших пацанов положил, то скольких может угробить с развязанными? А сейчас у него руки — развязаны! И где он бродит и что у него на уме, ни я, ни ты не знаем. И Папа не знает! И никто не знает! Один он знает!
Глава 7
Иван Иванович лежал на крахмальных простынях, на койке с прикрученным к спинке инвентарным номером, в палате с ослепительно выбеленными стенами и окнами, забранными пуленепробиваемым стеклом. Рядом с койкой, на приставленном к стене стуле, сидел двухметрового роста, с необъятной шеей и квадратным подбородком медбрат.
Стены, инвентарный номер и медбрат были знакомы Ивану Ивановичу. Он уже бывал здесь. И уже лежал на этой кровати. Раньше. Сразу после того, как, попав в лапы мафии, чудом избежал смерти. Но не избежал многочисленных побоев.
В этой палате на одного пациента его лечили. И с ним разговаривали. Люди в белых халатах. Которые просили выполнить мелкие, немедицинского характера услуги. В результате чего он снова оказался в том же месте в том же самом состоянии.
Все вернулось к истокам.
Иван Иванович попробовал пошевелиться. И застонал от боли. Во всем теле.
Медбрат встрепенулся, встал, навис над кроватью и Иваном Ивановичем, заслоняя свет.
— Как вы себя чувствуете?
Иван Иванович неопределенно замычал.
— Вы хотите в туалет? — поинтересовался медбрат.
Иван Иванович кивнул.
— Сейчас.
Медбрат не полез под кровать. Он достал из кармана портативную радиостанцию и, переключившись на передачу произнес:
— Судно!
В дверь мгновенно вошла медсестра. С судном. Она откинула одеяло, подсунула «утку» и ожидающе замерла.
Иван Иванович напряженно скосился на медбрата.
— Может, вы отвернетесь? — предложила тому медсестра.
— Не положено!
Пожав плечами, забрав «утку» и сунув под мышку больного градусник, медсестра ушла.
Медбрат остался. Медбрат сел, застывшим взглядом уставился в пациента и больше не сказал ни слова и ни разу не пошевелился.
Медбрат сидел так, как его учили. Как он сотни часов высиживал в засадах, наблюдая за порученным ему объекгом. То, что в этом конкретном случае его рабочее место располагалось не в дворовых кустах, не в пахнущей мочой подворотне, не на чердаке заброшенного дома, по сути, ничего не меняло. В полупустой, освещенной больничной палате он вел себя точно так же, как в любом другом месте. Он замирал и не сводил глаз с объекта слежки.
Медбрат изменил свое положение только тогда, когда в палату-одиночку зашел очередной медработник. Когда он вошел, медбрат вскочил на ноги, вытянулся во весь рост и, как только дверь оказалась свободна, выскользнул в коридор.
— Вы меня узнаете? — спросил посетитель. Иван Иванович попытался сказать «да», но не смог. Разбитыми, опухшими губами говорить было больно.
— Я беседовал с вами здесь, пять недель назад. Я майор Проскурин.
Иван Иванович кивнул.
