class="p">Шофер отрицательно помотал головой:
— Ничего не найдется, абсолютно точно, товарищ политрук! — Шофер пригнулся, глянул из-под козырька кабины вверх, в осветленную синеву неба и пробормотал с облегчением: — Свят, свят, свят еси… Почудилось, что "мессеры" гудят.
"Мессершмитты" были недоброй напастью для шоферов (собственно, всякая напасть и беда добрыми не бывают) — нападали подло, исподтишка, кусали больно, исчезали так же быстро, как и появлялись.
— М-м-мык! — надломленно простонал политрук, похоже было, что боль скоро совсем доймет его, Вольту было жаль этого человека.
Кирилл с Борькой, сидевшие в первом пассажирском ряду, раза три оглянулись на него, что-то говорили, даже кричали ему, но Вольт из-за режущего, способного погасить любой звук автобусного мотора ничего не слышал, показывал пальцами себе на уши и отрицательно мотал головой: ни шута, мол, до него не доходит, только машинный вой…
Серенькая невзрачная станция, окруженная не только старыми жилыми постройками, но и домами-времянками, сооруженными из щитов, которыми колхозники на полях когда-то задерживали снег, палатками, покалеченными вагонами, в которых тоже обитали люди, обладала хорошей пропускной способностью. Прибывавшие с грузами для фронта вагоны здесь старались разгрузить как можно скорее и вытолкнуть в обратный путь…
По-другому нельзя: станция была очень лакомым куском для немецких летчиков, притягивала фрицев к себе, как пролитое на стол варенье притягивает мух; не любившие пасмурную погоду летуны люфтваффе атаковывали этот кусок земли, даже когда от туч в небе не было возможности протолкнуться.
Автобус разгрузился — на это понадобилось не более двух минут, — и стонущий от зубной боли политрук поспешил ретироваться на нем со станции. От греха, как говорится, подальше, зато к медицине и шкалику казенного спирта, который ему обязательно нальет какой-нибудь знакомый снабженец, поближе.
Борька с Кириллом стояли отдельно от ребят и настороженно оглядывались. Вольт не замедлил нарисоваться около них. Оценив их лица, поинтересовался:
— Вы чего, мужики, такие смурные?
Кирилл — похудевший, с запавшими глазами, — опустил голову:
— Веселого в жизни мало, вот и смурные.
— Случилось чего?
— В дом наш попал снаряд. Деда уложило, мать уложило и сестренку… Только мы вдвоем остались.
Вольт сочувственно покачал головой, хотел что-нибудь сказать, но махнул рукой, слова здесь — лишние, обычное молчание часто бывает сильнее слов, какими бы точными, отлитыми из золотого материала они ни были… Но молчать тоже было нельзя.
— Ё-моё, — у Вольта наконец прорезался голос, он покрутил головой, словно бы хотел перекрыть услышанное чем-нибудь иным, своим, другой новостью, но не сообразил, что сказать, и, опустив голову, обнял их за плечи. — Держитесь, мужики!
Долго глазеть на станционные завалы, палатки и покалеченные бомбежками постройки не пришлось, — появилась чернявая волоокая женщина, похожая на гордую горную птицу, брызнула секущим огнем из больших черных глаз, сильно брызнула — Вольту показалось, что на его земляках даже задымилась одежда.
— Ребята, быстрее в вагон, не то, глядишь, немцы налетят — отчалить от перрона не успеете. Это будет беда.
Женщина была одета в железнодорожную командирскую шинель, в руке держала жезл из нержавейки. Не знала она, что ленинградцев бесполезно пугать словом "беда", они пережили нечто такое, чего не переживал даже здешний узловой поселок, привыкший к бомбам, как к своей судьбе. Фрицы из кожи вылезали, стараясь либо сровнять его с землей, либо захватить… Но не сровняли и не захватили.
— За мной, ребята! — железнодорожная женщина махнула жезлом, подавая команду группе детей, будто литерному поезду, и эвакуированные ребятишки потянулись за ней.
— Не отставайте, — подогнала их провожатая, по длинной изувеченной дорожке прошла в тупик и свернула к теплушке, к обгорелым бокам которой было прибито несколько свежих досок.
У теплушки стояли двое красноармейцев в телогрейках — специально были выделены в помощь, чтобы подсаживать ребят в вагон — забираться в теплушку было неудобно.
Через пятнадцать минут железнодорожная женщина, стоя на металлической скобе-ступеньке вагона, спокойно и деловито помахивая жезлом, подогнала теплушку к товарняку, стоявшему на парах. Звонко стукнули друг о дружку буфера, залязгали сцепы, зашипел хобот тормозного шланга, тяжелый, обсыпанный угольной пылью паровоз окутался паром, дал свисток, и вскоре под колесами товарняка звонко застучали рельсовые стыки. Вагон с эвакуированными питерскими ребятишками шел в составе последним.
Вольт ухватился пальцами за край рамки, врезанной в бок вагона, это было окошко без стекол, — подтянулся, глянул, что там снаружи?
А снаружи угрюмо уползали в разбитую даль дома какого-то небольшого городка, — сплошь проваленные крыши и пустые окна, хмурые, не проснувшиеся по весне деревья, водокачка с разрушенной макушкой и кирпичами, висевшими на проволочной арматуре, на удивление целехонький небольшой вокзальчик с белыми колоннами… Вольт поискал глазами людей.
Людей не было — земля начала пустеть. Он спрыгнул на пол теплушки, оправил на себе одежду.
— Ну что… Где тут моя постель?
Сопровождала ребят уже другая женщина, не железнодорожная, из городского комитета партии — в очках с тяжелой оправой, прочно насаженных на хрящеватый нос, звали ее Софьей Семеновной. Она и указала Вольту, где его постель — в дальнем углу, на заднем колесе, как принято говорить в таких случаях. На "постели" ничего не было — ни матраса, ни подстилки, ни подушки…
— Проживем и без подушки, — легкомысленно пробормотал Вольт, махнул рукой — на него накатило беспечное, даже веселое настроение, впереди была интересная дорога и еще более интересная Средняя Азия, о которой он много слышал, но которую никогда не видел и ни с узбеками, ни с таджиками, ни с казахами не общался… Не довелось.
Он кинул под голову узелок, собранный матерью в дорогу, в который было положено полотенце, насыпанный в железную коробку зубной порошок с сильным мятным духом и новенькая щетка с жестким волосом, кусочек хозяйственного мыла, две пары штопаных носков, два куска хлеба, для вкуса присыпанные солью, и разная мелочь: пара карандашей, немного бумаги для писем, в почтовом конверте — метрика, комсомольский и ученический билеты, кимовский значок, хотя его надо было пришпилить к свитеру, но Вольт этого не сделал, он иногда вообще любил совершать что-нибудь поперек движения, за что в школе получал от учителей словесные зуботычины. Но Вольт на зуботычины почти не обращал внимания.
Еды у него, конечно, было маловато, но в Ленинграде их убедили в том, что блокадников в дороге без еды не оставят и вообще обязательно подкормят. Мать тоже говорила об этом. Он достал из узла полотенце, расправил его, потом сложил вчетверо и, пристроив себе под голову, растянулся на "постели" во весь рост.
Хотя рост у Вольта был невеликий — мальчишеский, в разговорах иногда он, характеризуя самого себя, иногда подчеркивал:
