class="p1">Палубы корабля гладкие, не бугорчатые. Есть также несколько мегалитов, выше человеческого роста, которые использованы в качестве перемычек над входами в коридоры или в качестве перекрытий в сводчатых камерах. На нижней палубе располагаются двадцать два сложенных без раствора прохода от правого до левого борта, которые ведут к одиннадцати сводчатым каютам, где помещались покойные.
Я следую через такой проход, который подобен фразе, ведущей к ключевому моменту, и здесь, в полуразрушенном святилище, вглядываюсь в выступающие каменные ряды. Эти камни точно такие же, как и миллионы других на пляжах этого побережья, вот только благодаря своему расположению они говорят, и говорят красноречиво.
Возможно, хаос имеет свои причины, но он нем. Тогда как человеческая способность организовывать, размещать порождает язык и коммуникацию. Слово place [помещать, размещать, место, занятое пространство] одновременно является глаголом и существительным. Способность приготавливать, определять и давать имя месту. Разве эти способности не происходят из необходимости почитать и оберегать своих мертвых?
Мне пришло в голову странное сравнение. То, что побуждало сотни людей трудиться вместе несколько месяцев над возведением этого каменного корабля, возможно, очень близко к тому, что побуждает палестинских детей бросать камни в танки оккупационной армии.
Хор в наших головах, или Пьер Паоло Пазолини
(июнь 2006)
Если я скажу, что он был похож на ангела, то бо́льшую глупость сложно придумать. Ангел, изображенный Козимо Турой? Нет. Но у Туры есть Святой Георгий, точная копия Пазолини! Он питал отвращение к официальным святым, блаженным и ангелам. Зачем же тогда такие сравнения? Потому что его безмерная печаль позволяла шутить, а огорчение на лице вызывало смех, и он точно угадывал, кто в этом нуждался. Он мог тихонько шептать людям о самом худшем, что с ними произошло, и их страдания каким-то образом уменьшались: «…ибо не бывает отчаяния без капли надежды». Пьер Паоло Пазолини (1922–1975).
Думаю, у него было много сомнений, но в своем даре пророчества он не сомневался никогда, и дар, возможно, был единственным, в чем он хотел бы усомниться. Но поскольку он пророк, то приходит на помощь и в наши дни. Я только что посмотрел фильм, снятый в 1963 году. Удивительно, но его никогда не демонстрировали публично. Он подобен посланию, помещенному в бутылку и выброшенному на берег сорок лет спустя.
В те времена многие люди следили за мировыми событиями, смотря не теленовости, а хронику в кинотеатрах. В 1962 году у Гастоне Ферранти, итальянского производителя таких кинолент, возникла блестящая идея. Он предоставил уже тогда скандально известному Пазолини доступ к своим архивам новостей за 1945–1962 годы, чтобы тот ответил: почему повсюду в мире страх войны? Он мог взять любой материал по своему выбору и написать закадровый комментарий. Ферранти надеялся, что получившийся в результате часовой фильм повысит престиж компании. В те годы мир был окутан страхом перед еще одной мировой войной. В октябре 1962 года случился ядерный кризис между Кубой, США и СССР.
Пазолини, который уже снял Аккаттоне, Мама Рома и поучаствовал в РоГоПаГе, согласился по личным причинам. Он любил историю, но всегда сражался с ней. В итоге получился фильм Ярость[14]
Когда продюсеры посмотрели его, они испугались и настояли на том, чтобы другой режиссер, известный правый журналист по имени Джованни Гуарески, снял вторую часть и оба фильма были представлены как один. В итоге фильм не дошел до экрана.
Я бы сказал, что Ярость – это фильм, вдохновленный ожесточенным стоицизмом, а не яростью. Пазолини смотрит на происходящее в мире с решительной ясностью. (У Рембрандта есть ангел с таким же взглядом.) И делает это от любви к реальности. Ведь больше ничего у нас нет.
Его неприятие лицемерия, полуправды и притворства жадных и могущественных является тотальным, ибо они порождают и взращивают невежество, которая является формой слепоты по отношению к реальности. Ведь они нагадили на память, в том числе на память о языке, на наше главное наследие.
И всё же реальность, которую он любил, не так просто принять, поскольку она являла глубокое историческое разочарование. Надежды, расцветшие в 1945 году после разгрома фашизма, были преданы.
СССР вторгся в Венгрию. Франция начала трусливую войну с Алжиром. Обретение независимости бывшими африканскими колониями стало жутким фарсом. Лумумба был ликвидирован марионетками ЦРУ. Неокапитализм готовился к глобальному захвату власти.
Несмотря на это, наследие было слишком ценным и непобедимым, чтобы от него отказаться. Другими словами, требования реальности невозможно игнорировать. Они в том, как носят шаль. Они в лице юноши. На улице, полной людей, требующих справедливости. В смехе их ожиданий и безрассудстве шуток. Отсюда и проистекали ярость и стоицизм Пазолини.
Ответ Пазолини на первоначальный вопрос был прост: классовая борьба объясняет войну.
Фильм заканчивается воображаемым монологом Гагарина, увидевшим планету из космоса и заметившим, что все люди, видимые с огромной высоты, – братья, должные отказаться от кровопролития.
По сути, фильм рассказывает о переживаниях, оставляющих в стороне и вопрос, и ответ. Он о том, насколько холодна зима для бездомных. О теплоте воспоминаний о героях революции, о непримиримости свободы и ненависти, о крестьянском духе папы Иоанна XXIII, улыбающиеся глаза которого похожи на черепашьи, о недостатках Сталина, которые и наши недостатки, о дьявольском искушении думать, что борьба окончена, о смерти Мэрилин Монро и о том, что красота – это всё, что осталось от глупости прошлого и дикости будущего, о том, что природа и богатство – это одно и то же для имущих классов, о наших матерях и их слезах, о детях детей и их детей, о несправедливости, которая следует даже за благородной победой, о легкой панике в глазах Софи Лорен, когда она смотрит на руки рыбака, разрезающего угря…
Комментарии к черно-белому фильму произносят два анонимных голоса; на самом деле это голоса его друзей: художника Ренато Гуттузо и писателя Джорджо Бассани. Один – энергичный комментатор, другой, наполовину историк, наполовину поэт, – прорицатель. Среди освещаемых новостей – венгерская революция 1956 года, Эйзенхауэр, баллотирующийся на второй срок, коронация Елизаветы, победа Кастро на Кубе.
Первый голос информирует, второй напоминает. О чем? Не столько о забытом, сколько о том, что мы решили забыть. Такой выбор часто начинается в детстве. Пазолини ничего не забыл из своего детства – отсюда сосуществование боли и веселья во всём, что он делал. Нас стыдят за забывчивость.
Два голоса звучат как греческий хор. Они не влияют на то, что демонстрируется. Они не интерпретируют. Они задают вопросы, слушают, наблюдают, а затем озвучивают то, что может чувствовать зритель. Голоса достигают своей задачи, потому что язык актеров, хора и зрителя – это хранилище
