еда, - сказал Грифон. – И я приглашаю разделить её со мной.
Она замолчала, потом кивнула.
- Хорошо. Хоть попробую, какова на вкус еда от «Кардинала».
Она попробовала мясо со всеми тремя соусами, сказала, что ей больше всего понравился горчичный. Вина выпила ровно глоток, потом налила себе газировки. Грифон считал, что такое мясо с газировкой – это убить весь вкус, ну да он тоже не родился таким, это уже привычка. Может быть, и она привыкнет?
- А ты вообще что любишь есть?
Она задумалась.
- Люблю? Не знаю. Я ем то, что есть, что доступно. На что хватило денег. Или то, что дают.
- Но вдруг у тебя есть какой-нибудь любимый вкус?
- Может быть… давно, бабушка готовила очень вкусное жаркое. Но я знать не знаю, что было в том жарком, наверное – мясо и овощи. И бульон из курицы – больше нигде такого не встречала.
- Наверное, всё дело в травах и приправах, - сказал Грифон. – Не то, чтобы я прямо хорошо умею готовить, но моя бабушка – да, и она меня научила. Слушай, потом будешь пить газировку. Завтра. К мясу нужно вино.
- Да ну? – усмехнулась она.
- Сведения абсолютно верные, - усмехнулся он в ответ. – Как это – классика, красное вино и мясо.
- Хорошо, наливай.
Под разговор о кулинарии они доели мясо, допили вино, и даже не стали мыть посуду – потому что Жийону ощутимо клонило в сон. Не то, чтобы посреди фразы засыпала, но почти. Ну да, вчера полночи колобродили, а до того она и вовсе работала. Он отправил её умываться, а тем временем сам разложил диван. Дождался, пока она завернётся в одеяло, и забрался в спальник рядом.
А утром их разбудил звонок его телефона. И звонила бабушка.
- Рене, паршивец такой, ты во что опять вляпался? – грозно поинтересовалась она.
Второй день
12. Юноша, опустивший факел
Жийона проснулась от того, что рядом разговаривали. Какого чёрта?
Грифон Рене лежал, наполовину высунувшись из спальника, и говорил по телефону. Видимо, ночью ему стало жарко – ничего себе, как бывает – но на нём не было футболки, в которой он ложился спать вчера. И можно было разглядеть на плече того самого грифона. Интересно, это просто картинка, или татуировка магическая?
Да и вообще – она уже подзабыла, когда в последний раз видела раздетым нормального живого молодого мужчину. Который следит за собой, регулярно моется, стрижётся и стирает одежду. Или ему кто-то её стирает, не важно. И он ещё заметил, что она проснулась, протянул к ней свободную руку, в середине направленного движения рука изменила траекторию и просто ей помахала. Надо же, внимательный. Запомнил, что она сказала, и не нарывается.
Большинство её знакомых – нарывались.
Этот же ещё и улыбался – синие глаза прямо лучились. Ей улыбались разве что друзья в интернате, да потом в универе – те, что остались только друзьями, без попытки получить доступ к телу. Потому что с доступом к телу случалось… разное.
Первым мужчиной Жийона выбрала старшеклассника в интернате, тоже некроманта. Решила – лучше самой кого-нибудь найти, чем потом сожалеть, что не смогла отбиться. Тот был из обеспеченной семьи, и попал туда за пару месяцев до их знакомства не за нападение в состоянии аффекта, а за вполне осознанное и рассчитанное убийство. Но убитый был преподавателем из школы, которому приглянулась бледная рожа, светлая шевелюра и накачанная задница – парень был спортсменом, потому что на тренировках проще всего выходило глушить стихийные выплески силы. А в какой-то момент он глянул на того препода – и не стал ничего глушить. И Жийона его не осуждала. Потому что нарываться на некроманта будет только идиот, даже если некроманту семнадцать, а идиоту – тридцать пять. Некоторых жизнь не учит. Правда, после интерната ему предстояло ещё пять лет провести в подобном месте, только для взрослых. И Жийона не интересовалась, как он там выживал. Наверное, была не права, но уж как есть.
После, в универе, она вполне привлекала мужчин – и сокурсников, и преподавателей. Долго недоумевала – с чего вдруг, в интернате она популярной никогда не была. Ей разъяснили – хорошая фигура, серые глаза, длинные волосы – а волосы ей ещё бабушка заговорила, они никогда не путались, концы не секлись, росли не слишком быстро, но уверенно, и подстричь их можно было только у мастера-мага. Весь интернат Жийона проходила просто с косой, а потом поняла, что можно и не заплетать – и так хорошо. Разве что на практических, в анатомичке, там ни к чему. И находились те, кому это нравилось.
Дальше случалось в двух вариантах: либо взыскующий её благосклонности и тела был вежлив и вёл себя прилично, и если он ещё и у неё вызывал хоть малейший интерес, то она не отказывала. Пару раз даже встречалась долго, месяца по три. Но это был именно интерес тела, тело у неё здоровое, иногда чего-то подобного хочет, да и всё. Медик она или кто? Слова знакомых девчонок о любви и страданиях она рассматривала, как преувеличение. Сначала. А потом просто подумала, что ей такого не дано. Кому-то дано, а ей – нет. Скажем, у кого-то были в детстве любящие родители – а у неё нет. Так и здесь. Не отсыпали, когда раздавали возможности. Зато другого выдали с горкой.
Если же к ней подъезжали грубо и нахрапом, то так же и отправлялись. Понятливые не возвращались, а с непонятливыми разговор был коротким – пугануть, более или менее сильно. Пару раз на неё жаловались в деканат, но декан слал таких дальней дорогой и не слушал. А вот лейтенант, то есть стажёр, Овер, слушал, и очень даже внимательно. И когда она хорошенько прижала врача Оливьерро, последнюю скотину, выйти сухой из воды не удалось. Впрочем, его-то вовсе уволили, потому что история вышла грязноватая – он же не только Жийону доставал, ещё жертвы нашлись, а дотошный Овер всё это раскопал.
А сейчас она смотрела на лежащего и разговаривающего уже с третьим, кажется, собеседником парня, и изумлялась сама себе – ей было просто приятно на него смотреть. Как на экспонат в музее. Любила она одну статую в Королевском музее столицы – мраморный бог смерти
