Воды не оказалось ни в раковине, ни в унитазе, это привелоОлю в замешательство, она растерянно оглядывалась, потом бросила в туалеткакую-то старую толстую книгу, повесила на шею барабан и вышла на лестничнуюклетку.
Пахло картошкой и жареными грибами, помидорами с солью игорячим хлебом.
В нескольких одинаковых красненьких тазиках была налитавода, люди черпали ее кружками, пили, умывались и чистили зубы.
Оля попросила картошку на добавку и съела огромный сочныйпомидор уже тогда, когда абсолютно наелась.
– Телевидение приехало! – закричала девушка,которая сидела на подоконнике, и все вскочили со своих мест, загалдели,зашелестели разноцветные знамена и бумажные транспаранты.
– До-лой про-из-вол! – Слаженный хор быстропереместился из дома на улицу, и Оля тоже некоторое время декламировала вместесо всеми:
– До-лой про-из-вол! – Причем на каждом слоге онас силой била по барабану.
– Давно голодаете? – Мужчина с острой жиденькойбородкой протянул Оле микрофон.
– Мы не голодаем, – сказала Оля. – У нас назавтрак была картошка и помидоры.
– Камера! Звук! – закричал мужчина куда-то всторону. – Девушка, а где вы брали эту картошку, можете показать?
– Могу, – сказала Оля. – Пойдемте.
– Ты куда их? – шепнула Оле на ухо женщина,размахивающая плакатом «Третий день без еды, шестой год без справедливости».
– В дом, – сказала Оля, и женщина кивнула.
Оля доставала кастрюли из-под наваленной на них одежды идемонстрировала остатки завтрака бородатому журналисту.
Он причмокивал от удовольствия, прямо в камеру откусилпомидор и довольно улыбнулся.
– Вот так, с картошечкой и помидорчиками голодаютжители нашего города. Давайте их поддержим!
Оля ушла.
Она шла по улице, а барабан гулко отбивал ритм ее шагов.
Она думала, что к завтрашнему дню, когда снова захочетсяесть, она может пожалеть о том, что ушла.
Но она снова бежала.
А раз она снова бежала, значит, она бежала не от голода.
Она бежала, потому что только когда от всех бежишь,чувствуешь себя свободной.
А разве не о свободе она мечтала все эти годы?
В ее крошечной комнате с радио и душной щелью окна подпотолком. Настолько маленькой, что даже комары не могли подумать, что это еекомната. И не залетали.
Она по-прежнему читала названия улиц, рассматривалапрохожих.
Иногда доставала из кармана телефон. Ей хотелось, чтобыпозвонил его хозяин, и она бы отдала его.
Телефон был холодный и пустой. Он молчал.
Огромный дом за решетчатым забором без адреса.
Оля рассматривала завитушки на фасаде, а молодой человек сэтюдником на плече и в джинсах, заляпанных краской, рассматривал ее барабан.
– Хочешь пройти? – спросил он. Оля пожала плечами.
– У тебя студенческий?
Оля неуверенно качнула головой.
– Хочешь по моему пройти, только недолго, я все равновот там, вон там еще буду, – он кивнул куда-то напротив, через дорогу, ипротянул ей небольшую коричневую книжечку.
Оля посмотрела на молодого человека, на здание, неуверенновзяла книжечку, поправила барабан, пошла вперед.
Табличка на дверях сообщала о том, что этот музей былоснован Иваном Цветаевым.
Сложный проход из дверей, черный пучок на голове женщины,дружелюбно взглянувшей на коричневую книжечку, огромные потолки, и она одна.Одна, но не одинока.
Одна, но не хочется кричать. Одна, но себя совсем не жалко.Одна потому, что больше никого нет в целом мире. Потому что этот мир – это тысама.
Пожилая толстушка в старомодных туфлях заглянула в зал исразу вышла.
А Оля стояла, не шевелясь.
А перед ней стоял Давид. Огромный, обнаженный,величественный. Застывший в камне и поглядывающий на нее не сверху, нет, апросто с потолка.
И она, такая маленькая, смотрела на него тоже не снизувверх. А прямо, глаза в глаза. Просто немного задрав голову.
Он возвышался над ней, такой большой, но, удивительноечувство, Оля от этого не казалась себе незначительной. А просто трогательномаленькой. И так приятно было вновь почувствовать себя маленькой. Или – можетбыть – впервые?
Она стояла и наслаждалась. Не Давидом. Собой.
У него на шее была явственно видна толстая, изогнутая вена.Она делала его настоящим, она делала его человеком. Оля не могла глаз отвестиот этой вены, ее хотелось трогать пальцем, чувствовать, как она проваливаетсяпод нажимом, пульсирует, трепещет, волнуется.
Она дотронулась до своей шеи, поискала пальцами подобную усебя. Не обнаружила. Посмотрела в глаза Давида с нескрываемым уважением. Это однои то же, что любовь?
Дедушка говорил, что «любовь – это когда весь мир умещаетсяв одном человеке. Но поверить в это может только ребенок».
Оля всматривалась в лицо Давида. Он ведь стоял совершенноголый. Она пыталась найти в его лице тень стыда или… какой-нибудь неловкости.
Его молодое лицо было безмятежным.
Смогла бы она стоять голой вот так же, с упоительнымощущением собственной правоты?
А что бы вообще она могла делать с этим ощущением? Вчерапопробовала поголодать… Оказалось, вранье. Потому что голодать – это неестественно.
Надо не стесняться того, что естественно.
Любить?..
Она мысленно попрощалась с Давидом.
Медленно и гулко прошла по залу.
На квадратном постаменте застыла невысокая, в бесформеннойдлинной одежде фигура. С тонким лицом, которое могло принадлежать и мужчине, иженщине. И тому, кто чаще зол, и тому, кто чаще добр. Лицо казалось застывшим,но не потому, что оно было каменным.
Оля прочитала табличку: «Жан Барбе. Ангел».
Оля никогда раньше не видела ангелов и теперь удивиласьтому, как он выглядел.
Ей всегда казалось, что ангел моложе, веселее и почему-то вкоротких шортах.
Он чем-то должен был напоминать ее, восьмилетнюю.
Оля долго смотрела на ангела настоящего.
С ним ей было спокойно. И не потому, что он добрый. Апотому, что он все про нее знал. Он указывал на нее пальцем, и Оля точно знала,что это не просто вперед вытянутая рука, а именно палец, указывающий на нее.
Он все про нее знал и все понимал.
И он так ее понимал, что все ее мысли и ее поступки сталиказаться ей хорошими и правильными.
