почему мне голову пришла такая аналогия. Может, я слишком много вестернов пересмотрела в детстве с папой. Или слишком много пушек тыкалось в меня с момента прибытия в город. Кто знает.
7
Какое-то время мы ехали молча, преследуя задние фары машины шерифа. В салоне было темно — горела только подсветка на приборной доске, разгоняя мрак. Как только мы выехали за пределы городка, вокруг стало по-настоящему темно — деревья казались едва различимыми гигантами по бокам от дороги. В новолунье, да еще и с такой высокой облачностью, только фары машин были тем светом, что прорезал дорогу сквозь тьму.
— Здесь так темно, когда луны не видно. — Заметила я.
— Зато видно звезды, а еще иногда можно северное сияние увидеть.
— Ого, ни хрена себе.
— Как тебе удалось успокоить зверя Бобби? — Спросил он.
Не знаю, почему, но вопрос застал меня врасплох.
— Магия. — Ответила я.
— Правда? — Переспросил он, уставившись на меня.
Я покачала головой.
— Ну, не совсем. — Я подумала над ответом и поняла, что он был не слишком точным. Ньюман знал, кто я такая, так что я решила сказать ему правду. — Я знала, что он почует… почует ликантропию в моей крови.
— И как тебе это помогло?
— Иногда, если ты почуял другого зверя, это помогает вернуть себе рассудок.
— Значит, у меня бы не получилось это сделать?
— Нет, не получилось бы.
Он вздохнул.
— Я надеялся, что это какой-то прием, которому ты можешь меня научить.
— Не вздумай обнимать ликантропа с изменившимися глазами, Ньюман. У тебя в крови штамма нет, так что ты будешь пахнуть едой.
— Я могу хоть как-то помочь оборотню не перекинуться? Ну, сквозь прутья решетки?
Он так искренне хотел преуспеть в своей работе, что я хорошенько подумала над ответом, чтобы действительно посоветовать ему нечто дельное.
— Если вы знакомы или дружите, ты можешь упомянуть какие-нибудь человеческие воспоминания. Есть вероятность, что это поможет.
— А если мне известны только имена супруги и детей? Я могу помочь, напомнив о человеческой жизни, если мы не знаем друг друга лично?
— Возможно, но только если ты стоишь по другую сторону решетки. А еще важно, насколько опытен этот оборотень. Если перед тобой новичок, это не сработает. Стоит измениться глазам, как он перекинется полностью. Первое время верживотные очень плохо себя контролируют.
— А что если я приведу кого-то из членов семьи, чтобы они могли поговорить?
— Категорически нет. Во-первых, члены семьи — это гражданские, а во-вторых — представь себе масштаб вины оборотня, если он вернется обратно в человеческую форму и осознает, что убил кого-то из своих близких. Никогда так не делай.
— Ладно, ты права. Это будет… ужасно. — Он так резко мотнул головой, что его шляпа съехала набок. Он поправил ее свободной рукой, другой по-прежнему держась за руль, и добавил. — «Ужасно» кажется мне не самым подходящим словом, но я не могу подобрать другого.
— Тебе не нужно подбирать слова, чтобы понять, какой пиздец тебя ждет при таком раскладе, или почему тебе надо приложить все силы, чтобы этого избежать.
— «Пиздец» — вполне подходящее слово. — Заметил он.
— Жутко, душераздирающе, болезненно, мучительно. У меня куча слов для того, чтобы описать всю жесть, которую я повидала за эти годы.
— Тогда почему ты по-прежнему занимаешься этим, если все настолько плохо?
Тот факт, что он задал мне этот вопрос, хотя его собственная карьера находилась в зачаточном состоянии, и он только-только переехал к черту на рога, что тоже не способствовало ее росту, означал, что Ньюман всерьез задумывался над тем, чтобы поменять свою жизнь.
— Потому что так я могу помочь ребятам вроде Бобби Маршана.
— Мне не удалось его спасти. Я тебя-то едва спас. — Сказал он. В салоне было темно, так что я не могла четко видеть его лицо, но ладони Ньюмана сжались на руле, словно выпуская те эмоции, которые он испытывал.
— Я взялась за эту работу, потому что она позволяла мне спасать жизни, убивая монстров, а потом случилось странное. Я перестала понимать, кто здесь монстр.
– Ты влюбилась в вампира. — Сказал он так, будто это все объясняло.
— Нет, дело не в этом. У меня был знакомый по имени Вилли МакКой. Мелкий жулик, даже не друг, но я знала его до того, как он умер, и после того, как он стал вампиром. Это по-прежнему был Вилли. И тогда я пересмотрела свой взгляд на вещи. Если бы вампиры были бездушными чудовищами, тогда Вилли должен был измениться после смерти, но этого не произошло. И если эта теория о вампирах оказалась мифом, я стала сомневаться во всех остальных.
— Как давно это было?
— Еще до того, как я начала встречаться с Жан-Клодом. Если честно, думаю, если бы Вилли МакКой не остался самим собой после того, как обратился в вампира, я, возможно, никогда бы не стала встречаться ни с Жан-Клодом, ни с кем-либо сверхъестественным вообще.
— Ого, я никогда так серьезно не анализирую свои чувства. Это впечатляет. — Заметил Ньюман.
Я рассмеялась.
— Я тоже не анализировала, как и большинство людей. Но теперь я прохожу терапию, и она помогла мне осознать пару вещей.
— Ты признаешься другому маршалу, что ходишь к психотерапевту? — Его голос звучал так, словно он почти шутил.
— Если тебя ранили во время задания, ты обращаешься за помощью в больницу. — Сказала я.
— Да, я застал тебя однажды в такой ситуации.
Я чуть улыбнулась, но он, вероятно, не увидел этого в темноте.
— Было дело, я помню. Но наша работа подкашивает не только физически, Ньюман. Она сношает мозги, вносит смятение в наши сердца. Иногда кажется, что она буквально выедает тебе душу. Ты ведь идешь к ортопеду, если сломал ногу?
— Полагаю, что так. — Согласился он.
— Так почему бы не относиться к адвокатам и терапевтам так же, как мы относимся к ортопедам и дантистам?
— Не знаю. В смысле, когда ты так говоришь, это звучит логично.
— Это-то логично, но все остальное здесь — максимально нелогичное эмоциональное дерьмо.
Он рассмеялся, и это было почти внезапно после такого серьезного разговора.
— Мне это не кажется смешным. — Сказала я.
— Это и не смешно. Ты была прямолинейна и честна, как акула или типа того.
Настала моя очередь усмехнуться.
— Много с чем меня сравнивали, но вот с акулой… Они слишком много кружат перед тем, как укусить. Я так не делаю.
Он рассмеялся, но после спросил, посерьезнев:
— Насколько, по-твоему, мы можем доверять Дюку, учитывая его эмоциональное состояние?
— Он твой друг, а не мой. Разве не я
