ездить в гости к дочери в Германию (она в 1982 году выйдет замуж за немца из ФРГ), купил и прочел эту замечательную книгу.
Но я немного опередил события, о которых пишу...
Примерно к концу 64-го — началу 65-го «блатная» тема элементарно надоела. Стало уже несмешно, а потому и неинтересно. Приблизительно тогда же пришло и самосознание того, что игра уже не игра, что она становится работой, творчеством, требующим полной выкладки всерьез. К этому, я думаю, Володя тогда готов еще не был, как и не был готов к неожиданной, свалившейся на него славе, воспринятой им поначалу очень уж по-мальчишески.
— Васёчек, а ты знаешь, что мои песни поют португальские партизаны? — сказал он мне как-то зимой 65-го. — Один человек приехал из Португалии, сам, говорит, слышал.
— И ты веришь этой чепухе? Да они наверняка и русского-то не знают. А если кто-то и знает, то все равно ничего не поймет, потому что простого знания языка тут недостаточно.
Володя как-то задумчиво сказал «да-а» и больше к этому не возвращался.
Вообще, поначалу он к своей обрушившейся на него славе относился больно уж по-детски. Как-то едем в такси, шофер попался не очень расторопный, а мы спешили уж не помню куда, он, правда, был довольно нетрезв, или, как мы говорили, «под булдой», — и вдруг Володя — раздосадованный, что мы куда-то не на ту улицу свернули, в сердцах бросил:
— Шеф, а ты знаешь, кого везешь?
Я не выдержал и сказал, чтоб он прекратил, иначе я сейчас выйду и пусть он едет дальше один.
— Ну, ладно, Васёчек, не сердись, больше не буду, — сказал он тоном провинившегося мальчишки. И в этом был весь Володя.
А однажды он был в какой-то компании, где были американцы. И он решил их удивить и запел «под Армстронга».
— И ты знаешь, Васёчек, — рассказывал он мне потом, — они даже уловили некий смысл в моей импровизации...
— Володя, как тебе не стыдно, — одернул его я. — Ты знаешь всего пару слов английских, какой они могли уловить смысл?!
— Но они так мне сказали, — не унимался он, но интонация была уже немного смущенной.
— Они над тобой пошутили или хотели сказать тебе что-то приятное.
— Да, наверно, ты прав, Васёчек, — уже совсем понуро согласился Володя.
Перед отъездом в Магадан я устроил скромную отходную. Были только мама, моя сестра, моя тогдашняя девушка и Володя.
Посреди застолья (что значит актер, умеющий держать паузу!) Володя вдруг взял мою гитару, достал из кармана какой-то сложенный лист и попросил тишины... Это была песня, посвященная моему отъезду:
Мой друг уехал в Магадан.
Снимите шляпу, снимите шляпу!
Уехал сам, уехал сам,
не по этапу, не по этапу.
Не то чтоб другу не везло,
не чтоб кому-нибудь назло,
не для молвы, что, мол, чудак,
а просто так.
Быть может, кто-то скажет: «Зря!
Как так — решиться всего лишиться?
Ведь там сплошные лагеря,
а в них убийцы, а в них убийцы».
Ответит он: «Не верь молве.
Их там не больше, чем в Москве».
Потом уложит чемодан —
и в Магадан.
Не то чтоб мне не по годам —
я б прыгнул ночью из электрички, —
но я не еду в Магадан,
забыв привычки, закрыв кавычки.
Я буду петь под струнный звон
про то, что будет видеть он,
про то, что в жизни не видал, —
про Магадан.
Мой друг уехал сам собой,
с него довольно, с него довольно.
Его не будет бить конвой,
он — добровольно, он — добровольно.
А мне удел от Бога дан...
А может, тоже в Магадан
уехать с другом заодно
и лечь на дно?
Все были восхищены, удивлены и, конечно, тронуты той теплотой, что была в этих стихах, сдобренных непременной порцией доброго юмора. Мама, помнится, даже прослезилась, а Володя протянул мне автограф этой песни, где все куплеты, каждый своим цветом, были написаны фломастером.
В начале июля 65-го я уже был в Магадане и вскоре оказался в Анадыре в качестве собственного корреспондента газеты «Магаданский комсомолец» по Чукотскому национальному округу (Анадырь — его столица), куда пришло первое письмо Володи. Привожу его здесь с небольшими сокращениями.
Васёчек, дорогой! Сука я, гадюка я, падлюка я! Несовейский я человек, и вообще — слов и эпитетов нет у меня! И жаль мне себя до безумия, потому никчемный я человек! Оказывается, ты уехал почти полгода назад, а я и не заметил, как они пролетели, потому — гулял я, в кино снимался, лечился и т.д., и т.п., и пр., и пр. Начну по порядку. Летом снимался в «Стряпухе» у Эдика Кеосаяна. Играл Пчёлку, и хоть Пчёлка насекомая полезная и имя самое ласковое, однако не оправдал ни того ни другого. Запил горькую, дошло почти до скандала, даже хотели с картины уволить, но... все обошлось, и с горем пополам закончил.
Съемки были под Краснодаром, в станице Красногвардейская. Там, Гарик, куркули живут, там, Васёк, изобилие, есть всякая фрукта, овощь и живность, акромя мяса, зато гуси, ути, кабанчики!! Народ жаден, пьет пиво, ест, откармливает свиней и обдирает приезжих. Жили мы сначала с Акимовым, он там практику проходил, писал сценарий, помогал Кеосаяну, ходил в форме колониальных войск, а потом к нему приехала шалава его с подругой. На этой шалаве он совсем недавно женился. Я на свадьбе не был, свадьба была тихая, тайная, без венчания и без пьянки.
Ничего, кроме питья, в Краснодаре интересного не было. Стало быть, про этот период — всё.
После этого поехал в Гродно сниматься в
