его локтем:
— Я к тетке еду. У меня тетка в Киеве заболела!
— Теперь все болеют, — охотно согласился Печерица. — Время дрянное — весна близко, а с весенней водой многие люди уходят. Мне вот тоже нездоровится, знобит всего, кашель мучает и ко сну ужасно клонит. — И Печерица закашлялся.
Я понял, что это он кашлял и возился там, за стенкой, до отхода поезда.
Покашляв еще немного, Печерица наклонился ко мне и еще ласковее спросил:
— Ты, юноша, не собираешься еще ложиться?
— Нет, я еще почитаю.
— Слушай, друже, тогда у меня к тебе просьба. На вот тебе мой билет и литер, и если будет ревизия — покажи его. А я лягу сейчас на полку и задам храповицкого. Только пускай меня не будят. В случае чего скажи просто: «Это мой друг, он болен, а его билет у меня». Добре?
— Добре! — согласился я и, приняв от Печерицы обернутый литером твердый билет, запрятал его в карман пиджачка.
Печерица вскарабкался на полку, повернулся лицом к стене и, подложив под голову чемоданчик, быстро заснул, не вынимая руки из кармана длинной шинели…
Так мы и поехали — я и мой «новый друг».
Что говорить, я был даже рад такому обороту дела. Мне было приятно, что я так ловко перехитрил Печерицу. Я думал, что Печерица будет приставать ко мне, допытываться, не я ли тот самый делегат фабзавучников, которому поручили жаловаться на него в Харькове, а все получилось совсем иначе: тихо, по-семейному. «Куда же он в таком случае, холера, едет?» — думал я, поглядывая на полку, откуда свисал хлястик печерицы-ной шинели.
Из портфеля я вытащил взятый мною в дорогу интереснейший роман — «Овод» Войнич. Я пообещал самому себе прочесть эту книжку в поезде и даже законспектировать ее, чтобы по приезде выступить на очередном школьном вечере на тему «Что мы нового прочли?».
Такие вечера часто устраивались в нашей комсомольской ячейке. Еще в большей моде были суды. Кого мы не судили только в те времена: и палочку Коха, и соглашателя Вандервельде, и Дон-Кихота, совершенно бесцельно воевавшего с ветряными мельницами, и английского лорда Керзона, который посылал всякие дерзкие ноты и ультиматумы молодой Советской стране!..
…Не читалось.
Мешал стук вагонных колес. Карандаш, которым я делал заметки в блокноте, подпрыгивал. Да и на душе от близкого соседства с Печерицей было не спокойно. Мне очень хотелось взглянуть на литер, но я боялся, что Печерица еще не заснул как следует.
Контролер пришел, когда уже совсем стемнело, за станцией Дунаевцы, и, словно давая знак, чтобы его не будили, Печерица так захрапел в эту минуту, что его храп заглушил голос железнодорожника, требовавшего билет.
Свечей еще не зажигали, и лишь колеблющееся пламя маленького огарка в фонаре бросало тусклый отсвет в мой угол. Контролер вытащил ключ и хотел постучать им о верхнюю полку, чтобы разбудить Печерицу, но я поспешно сказал:
— Не будите его, он больной, а билет его у меня. Вот.
— Больной-больной, а храпит лучше любого здорового, — буркнул контролер, проверяя билеты.
Стоявший сзади проводник, глядя на сапоги Печерицы, удивленно сказал:
— А где же он садился? Не припомню. Мне сдавалось, что в купе один пассажир, вот ты, молодой, а откуда этот взялся?
— Да мы едем от самого начала, — пробормотал я.
— Пересадка в Киеве, — сухо предупредил контролер и отдал мне билеты.
Думая, что наверху прячутся зайцы, он поднял фонарь до самой багажной полки.
Наверху никого не было. Успокоившись, контролер с проводником прошли дальше.
Прислушиваясь к однообразному стуку вагонных колес, я задремал…
— Уже была ревизия? — разбудил меня хриплый голос.
Поезд стоял.
Совсем близко от вагона на столбе зеленоватым светом горел фонарь.
На фоне светлого квадрата окна я видел склоненную ко мне голову Печерицы.
— Была.
— Ну, тогда я еще посплю, а ты, милый, в случае чего покажи им еще раз билеты.
Я молча кивнул головой, глянул на минутку в окно и закрыл глаза.
Было тепло и уютно. Приятно покачивало. Не снимая чумарки, я лег на лавку и, подложив вместо подушки под голову портфель, довольно быстро заснул. Сколько спал — не знаю, но проснулся оттого, что на меня направили луч карманного фонарика.
— Билеты!
— Тут два, мой и соседа… — роясь в карманах, буркнул я. — Вон лежит на верхней полке. Ему нездоровится.
Контролер отвел в сторону луч фонарика и взял билеты. За ним стоял какой-то человек в стеганке и тоже заглядывал в билеты.
— Будить? — тихо спросил контролер и провел лучом фонарика по спине Печерицы, который спал калачиком, поджав под себя ноги.
— Придется, — сказал человек в стеганке, но тут же спохватился: — Хотя постойте, вот же литер! — И, отделив белую длинную бумажку от билетов, он стал пристально разглядывать ее.
Сонный, жмуря глаза, я не понимал, что к чему, и мечтал лишь об одном: чтобы контролеры поскорее ушли.
— Можно не будить, — тихо сказал человек в стеганке, складывая литер и отдавая его контролеру. — Не тот… Пошли дальше.
Контролер вручил мне оба билета, завернутые в литер. Они ушли, и я сразу же заснул, да так крепко, что проснулся уже на какой-то большой станции. По ярко освещенному перрону с грохотом катили тележки; бегали люди с бутылками и чайниками.
Свет вокзальных огней проникал в глубь вагона. Тут я увидел, что верхняя полка пуста: Печерицы на ней не было.
Прижавшись к окну вагона, я прочитал надпись на фасаде станции, под крышей:
ЖМЕРИНКА
Порядком отъехали!
Задевая спросонья ноги спящих пассажиров, я прошел к выходу.
Народу у нас в вагоне прибавилось. Пахло овчинными кожухами и махоркой.
Куда же запропастился Печерица? Может, он в буфет пошел?.. Хорош попутчик! Даже не разбудил меня. И чемоданчик оставить побоялся! Подумал, наверно, что я жулик.
Уже в тамбуре повеяло свежестью морозной ночи. Лужицы на перроне затянуло льдинками. Сбоку, где кончалась перронная крыша, мигали звезды.
У вагона, держа в руке свернутый флажок, расхаживал новый, молодой проводник в кожаной фуражке с путейским значком.
— Долго будем еще стоять, товарищ проводник?
— Ого-го! — сказал проводник весело. — Настоимся еще. Скорый на Одессу должны пропустить.
— На вокзал успею сходить?
— Вполне. Раньше как через час не тронемся.
— А место мое не займут там?
— Займут — освободить попросим. У тебя же плацкарт есть…
Я обошел весь огромный и очень чистый жмеринский вокзал, о котором шла в те годы молва, что это лучший
