он ухватил жука двумя пальцами, но очень осторожно, потому что не знал, кусается тот или нет. Жук не отцеплялся от камня, словно был к нему приклеен, но наконец Гансу удалось его отодрать; и тут оказалось, что в руке он держит не жука, а гнома длиной с твой большой палец и чёрного, как чернила. Ганс Геклеманн так перепугался, что едва его не выронил, потому что гном лягался, визжал и жутко выпучивал свои уродливые красные глаза. Однако Ганс всё же запихал его в мешочек и затянул завязки, и драчун оказался внутри, целый и невредимый.
Вот так-то невезение Ганса Геклеманна и выглядело.
И теперь, засунув его в надёжное место, Ганс Геклеманн начал с ним торговаться. «Что ты для меня сделаешь, если я тебя выпущу?» – спросил Ганс.
– Ничего, и не собираюсь, – огрызнулся гном.
– Ну-ну, – сказал Ганс Геклеманн, – это мы ещё посмотрим.
Итак, Ганс отнёс своё невезение домой и бросил мешочек из шерсти чёрного козла в гадкий горшок, куда Катерина сваливала поскрёбыши: остатки жира со сковородок и ещё всякую всячину, чтобы при случае сварить из всего этого мыло.
Там он оставил чёрного гнома на ночь, а на следующий день снова задал тот же вопрос: «Что ты для меня сделаешь, если я тебя выпущу?»
– Ничего, и не собираюсь, – снова огрызнулся гном.
– Ну-ну, – сказал Ганс Геклеманн, – это мы ещё посмотрим. – И оставил своё невезение в том же горшке на следующие сутки. Такая музыка продолжалась неделю или больше: каждый день Ганс спрашивал, что гном ему сделает, если окажется на свободе, а гном отвечал, что ничего он делать не будет.
Но наконец гном сдался.
– Послушай, Ганс, – сказал он, – если ты выпустишь меня из этого гадкого места, я дам тебе тысячу талеров.
– Ну нет, – сказал Ганс. – Талеры это всего лишь талеры, как говорил мой почтенный батюшка. Они тают как снег, и ничего не остаётся взамен. Такого везения надолго не хватит.
– Я дам тебе две тысячи талеров, – сказал гном.
– Ну нет, – сказал Ганс. – Две тысячи талеров – это всего лишь два раза по тысяче талеров. Такого везения тоже надолго не хватит.
– Так что ты возьмёшь, чтобы меня отсюда выпустить, Ганс Геклеманн? – спросил его гном.
– Посмотри, – сказал Ганс, – вон там стоит мой старый плуг. Если ты сделаешь так, что в конце каждой борозды, которую я им вспашу, я буду находить золотой нобль, я тебя выпущу. Если нет – сварю тебя на мыло.[1]
– Договорено, – сказал гном.
– Договорено, – сказал Ганс.
Он развязал мешочек, и – ффухх! – его невезение вырвалось оттуда, как ветер, и – хоп! – скользнуло ему в карман брюк. «Ха-ха-ха! – засмеялось оно оттуда. – Скверную ты заключил сделку, Ганс Геклеманн».
– Ничего, – отвечал Ганс, – я доволен.
Как вы понимаете, Ганс Геклеманн недолго ждал, прежде чем попытать нового счастья со своим старым плугом. Он стрелой вылетел за дверь и одолжил у Фрица Фридлебурга его старую серую лошадь. Запряг её в плуг и проложил первую борозду. Когда довёл её до конца – хоп! – из неё выскочил золотой нобль, словно его щелчком выбросили из-под земли. Ганс поднял его и стал на него смотреть; и смотрел, и смотрел, и смотрел, словно ел его глазами. Потом ухватился за рукоять плуга, распахал ещё одну борозду и – хоп! – наверх выскочил ещё один золотой нобль, и Ганс подобрал его так же, как первый. И этим он занимался весь день: распахивал борозду за бороздой и подбирал золотые нобли, пока не набил все карманы так, что больше в них ничего не влезало. А когда стемнело настолько, что стало ничего не видно, и он уже не мог пахать, Ганс отвёл серую лошадь домой, к Фрицу Фридлебургу, а потом пошёл домой сам.
И вот, с этого дня все соседи решили, что Ганс рехнулся, потому что он пахал, пахал и пахал, утром, днём и вечером, весной, летом и осенью. Только мороз и темнота могли его остановить. В его конюшне было полно отменных коней, и он изнурял их работой до того, что они падали на борозды, которые он, не переставая, распахивал одну за другой.
– Да, Ганс рехнулся, – повторяли соседи; но когда он слышал эти слова, то только улыбался себе под нос и продолжал пахать, потому что был уверен: уж он-то знает, что к чему.
А его невезение приплясывало от радости у него в кармане вместе с червонцами, так как с минуты, когда они заключили сделку, Ганс стал несчастен. От жизни он удовольствия не получал, потому что в ней не было ничего, кроме работы, работы, работы. Он вставал и уходил пахать ни свет ни заря, и не приходил домой, пока совсем не стемнеет; и хотя в бороздах он находил червонцы, счастья он плугом из-под земли вместе с ними не вывернул. Когда он съедал ужин, то обыкновенно молча сидел у плиты, грел пальцы и размышлял, каким бы это способом ему пахать побыстрее. Ему ведь казалось, что золото у него в закромах прибывает медленно, и он бранил себя за то, что не попросил у гнома, чтобы в конце каждой борозды появлялось три нобля, а попросил – только один; так что душевного покоя ему приумножение богатства не приносило. День ото дня он худел, чувствовал себя всё более усталым и измученным, но семь сундуков новеньких блестящих червонцев были припрятаны у него в подвале, и про них никто, кроме него, не знал. Он никому не рассказывал, как сильно разбогател, и соседи удивлялись, почему он вообще не умер с голода.
Так что, как видите, невезение в кармане его брюк выиграло от их сделки больше, чем он.
Когда Ганс ушёл путём всех живущих, его наследники нашли эти сундуки с золотом в подвале, накупили на них плодородных земель и стали помещиками и знатью; но самому Гансу это счастья не прибавило.
Отсюда я заключаю:
Что немногим удаётся превратить невезение в удачу.
Лучшее, что можно сделать, это оставить судьбу в покое.
Довольство – не кочан капусты: за деньги его не получишь.
И довольство – это главное наше везение.
Песенка о радже и мухе
Несравненно славный раджа
Летним днём пошёл однажды
Прогуляться; ну и рад же
Весь народ при этом стал!
Шли за раджей двор и свита;
Над фигурой сановитой,
От лучей даря защиту,
Арапчонок зонт держал.
Вдруг на раджу муха села –
Прямо на нос. Как посмела?
Видно, не было ей дела
До величия его.
Шум пошёл разноголосый,
И, на муху глядя косо,
Раджа хлоп себя по носу!
Но не вышло ничего.
И воскликнул в гневе раджа:
«Повторять не буду дважды.
Объявляю сим, что жажду
Я избавиться от мух!
Над монаршим нашим домом
