Ключевский, позже организовал при Обществе музей.
С его научной деятельностью была тесно связана собирательская, которая продолжалась на протяжении всей его жизни. Он приобретал иконы, ткани, живопись, скульптуру, художественное стекло, фарфор, бронзу, оружие и т. д., и в Остафьево, куда приезжал в основном в летнее время, он жил, окруженный памятниками и памятью прошлого, целым музеем, почти исключительно им составленным.
Прошлое оживало в его рассказах, а Павел Петрович, как свидетельствуют современники, был прекрасным рассказчиком. «Его отрывистая, но всегда образная и сильная речь, — пишет один из мемуаристов, — давала по-настоящему живые картины и портреты и вызывала к жизни события и случаи, давно погребенные в памяти людской, но имеющие большое значение». Он мог многое рассказать о Карамзиных, Одоевском, Лермонтове, с которым дружил одно время; кстати, он был женат на двоюродной тетке Лермонтова — Марии Аркадьевне Бек, урожденной Столыпиной, сестре близкого друга поэта Столыпина-Монго. Но, конечно, первое место в воспоминаниях Вяземского занимал Пушкин: «Он жил прошлым, где над всем и всеми парил Пушкин», — писал Опочинин.
Впрочем, при всем безусловном уважении, которое Павел Петрович испытывал к Пушкину, отношение его к великому поэту никак нельзя было назвать благоговейным поклонением, вероятно, прежде всего потому, что Вяземский помнил Пушкина живым. Вот что, например, пишет Павел Петрович о воспитательном влиянии Александра Сергеевича: «В 1827 году Пушкин учил меня! боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать, последних вызывал даже действием во время самих танцев… Пушкин научил меня еще и другой игре. Мать моя запрещала мне даже касаться карт, опасаясь развития в будущем наследственной страсти к игре. Пушкин во время моей болезни научил меня играть в дурачки, употребив для того визитные карточки. Тузы, короли, дамы и валеты, козырные определялись самим Пушкиным, значение остальных не было определенно, и эта-то неопределенность и составляла всю потеху: завязывались споры, чья визитная карточка бьет ходы противника».
Трудно сказать, под влиянием Пушкина или нет, но князь Вяземский не стал просто солидным ученым мужем. Он был своего рода художником и не без озорства, так сказать. Так, например, Павел Петрович вместе с итальянским художником Сан-Джованни расписал плафон овального зала своего дома в Остафьево, и среди прочих лиц там попадались родные и знакомые князя, а несколько женских портретов представляли былые увлечения Вяземского. Некоторые фигуры позже были записанны, в том числе и фигура жены Павла Петровича — Марии Аркадьевны, не пожелавшей быть изображенной в столь многочисленном женском обществе. Ну и, наконец, Павел Петрович Вяземский был автором одной из самых удачных литературных мистификаций. В 1887 году он опубликовал письма некоей госпожи Гоммер де Гелль к М. Ю. Лермонтову, в подлинности которых долгое время лермонтоведы не сомневались. Подлог обнаружился много позже. И при оценке этого, прямо скажем, странного поступка следует, наверное, вспомнить слова о мистификации отца Вяземского — Петра Андреевича: «Мистификация не просто одурачение, как значится в наших словарях. Это в своем роде разыгрывание маленькой домашней драматической шутки. В старину, особенно во Франции — а следовательно, и к нам перешло — были, так сказать, присяжные мистификаторы, которые упражнялись и забавлялись над простодушием и легковерием простаков и добряков…»
С. Н. Глинка (1776–1847)
«…Жил среди нас русский писатель, который во время оно проливал слезы, слушая „Семиру“ Сумарокова, и смеялся, слушая „Ревизора“ Гоголя. Он был современником и учеником Княжнина и одним из литературных сподвижников Карамзина. Он беседовал с Пушкиным и многими годами пережил его. Он известен с 1799 года и кончил свое земное и литературное поприще в 1847 году. Во все течение этих долгих годов он был преимущественно, беспрерывно и почти исключительно писатель и более ничего…
Во всех отраслях литературы оставил он следы свои. Русская сцена оживлялась в свое время его трагедиями, операми, драмами; в том числе „Сумбека“, „Наталья, боярская дочь“, „Михаил, князь Черниговский“, — памятны и поныне театральным старожилам. Он писал исторические сочинения, и между прочим „Русскую историю“ в 14 частях; выдавал жизнеописания, повести, стихами и прозою, поэмы… был издателем журнала „Русский вестник“», — писал П. А. Вяземский о Сергее Николаевиче Глинке.
Старший брат поэта Федора Глинки, Сергей Николаевич был известен как истый патриот: в 1812 году он первый записался в ополчение и заслужил славу «народного трибуна». «Французов, их воспитания, их образа мыслей терпеть он не мог, — вспоминал Михаил Дмитриев, — но по-французски говорил охотно и нередко… Он перевел на французский язык и напечатал первые томы „Писем русского офицера“ Федора Глинки».
Его бескорыстие, доброта и мягкосердечие были общеизвестны. Так, по свидетельству Михаила Александровича Дмитриева, на одном из благотворительных вечеров Глинка, не задумываясь, пожертвовал подаренный ему Александром I перстень с бриллиантом, поскольку денег при нем не оказалось. Он был, пожалуй, самым мягким цензором Николаевской эпохи, подписывал бумаги не читая, за что, собственно говоря, и пострадал.
В 1830 году он пропустил в печать стихи госпожи Тепловой, помещенные в альманахе «Денница», в которых усмотрели намек на казнь Рылеева. Глинку посадили на гауптвахту. Он перебрался туда со всем своим многочисленным семейством, привез фортепиано, принимал гостей, в коих не было недостатка. Навестить опального цензора приходила практически вся Москва. Глинку решено было перевести из Сенатской гауптвахты на Главную. Когда за ним пришел плац-майор, у Глинки уже была толпа гостей. Услышав приказ, Сергей Николаевич, как вспоминает Ксенофонт Полевой, сказал: «Приятно прогуляться по свежему воздуху! А приятелям проводить меня!» — прибавил он, обращаясь к своим гостям. «Фортепиано пойдут со мной под арест и туда: дайте мне людей перенести их!» — сказал он плац-майору. «Вскоре, — продолжает Ксенофонт Полевой, — началось шествие от Сената до Ивановской колокольни: впереди шел Глинка с плац-майором, вокруг них и позади — толпа гостей арестанта, которые несли кто кисет, кто трубку его, кто кружку и все остальное. Тут же несли фортепиано. Все это составляло невиданную процессию, не унылую, а веселую и смешную импровизированную комедию».
Глинка был замечательно образован. «Начитанность С. Н. Глинки, — замечает Дмитриев, — была удивительна! Он не только помнил все, что прочитал, но помнил наизусть целые места из Монтескье, Бекарини, „Наказа“ Екатерины, Руссо, Вольтера, Дидерота, Франклина, — одним словом, из всего, что ни читал».
«В последнее время жизни своей, — писал князь Вяземский, — когда, изнуренный недугами и пораженный слепотою, он не мог сам читать и писать, а слушал и диктовал, — он
