Девочка знала, что клятвы тщетны, что богиня о ком-то забыла. В любом мифе рок неотвратим. Именно на этом этапе что-то не сладится, не сложится, что-то обязательно не свяжется – независимо от концовки. Никому, даже богам, не дано совершенно и полностью отгородиться от рока. Всегда будет трещинка в доспехах, оброненная нитка, миг рассеянности или усталости. Богиня все и вся связала клятвой не вредить Бальдру. Но миф развивался таким образом, что Бальдру суждено было погибнуть.
Боги праздновали: в единой клятве сошлись четыре стихии и все, что их населяет и составляет. Праздновали, как заведено было, с криками и драками. Затеяли что-то вроде потасовки на детской площадке, когда все наваливаются на одного, только в этом случае жертва, Бальдр, стоял спокойно, немного гордясь своей неуязвимостью. А боги метали в него все, что попадало под руку: палки, жезлы, камни, кремневые секиры, ножи, кинжалы, мечи, копья, а под конец даже Торов молот. С восторгом глядели, как орудия смерти, подлетев к Бальдру, описывают мягкую дугу и возвращаются в руки хозяев. И чем больше возвращалось кинжалов и копий, тем быстрее и пуще метали их боги. Славная игра, кричали они. Славнее не бывало. И снова хохотали боги, и снова целились в Бальдра.
Фригг была тогда в своем чертоге, называемом Фенсалир. В чертог-то и явилась к ней старуха. В книге Фригг не удивилась этому, не спросила, кто она и откуда пришла. Перед верховной богиней стояла старуха, похожая на всех старух, – можно сказать, первообразная. Все у нее было как полагается и даже с перебором: и сетка морщин на лице и шее, и прихотливые складки длинного плаща, надетого поверх темного платья… Старуха холодно глядела серыми глазами, и даже верховная богиня не могла выдержать этот взгляд. Но Фригг чувствовала: со старухой надо говорить. Казалось, эта надоба окружает старуху легким мерцанием, скрепляет ее облик, не дает рассыпаться. То мерцал, конечно, Локи Многоликий. Фригг спросила, почему с лугов Асгарда доносятся крики и уханье, а Локи только того и ждал:
– Боги тешатся. Мечут в Бальдра всякое оружие, а ему ничего не делается, – сказала старуха и льстиво добавила. – Видно, кто-то целому миру повелел Бальдру не вредить. Такое только великим волшебникам под силу.
– Бальдр мой сын, – отвечала Фригг: не могла не ответить, коли так было угодно мифу. – Это я обошла мир и у всех взяла клятву.
– Да точно ли у всех? – спросила старуха.
– К западу от Вальгаллы видела я на дереве побег омелы. Увидеть увидела, а сообразила, только когда мимо прошла. Но он такой слабенький, еле живой, да и слишком молоденький, чтобы клятвы давать.
И все-таки, думала девочка, Фригг, наверно, немного беспокоилась, раз вспомнила о каком-то побеге…
А старуха – старуха исчезла. Может ее и вовсе не было. Фригг устала от странствий и бесед, в глазах у нее рябило. Она сидела, прислушиваясь к веселым крикам богов.
Локи отправился на поиски омелы. Омела – слабосильный убийца. Прилипает к дереву и длинные, тонкие корни, похожие на слепых червей, запускает в канальцы, по которым идет вода в крону, пьющую влагу и испаряющую лишнее. У омелы нет ни веток, ни настоящих листьев, только путаница восковых стеблей со странными мясистыми наростами и грязно-белыми, липкими ягодами, в которых просвечивают черные семена, похожие на головастиков, – так думала девочка всякий раз, как видела зимой пухлые шары омелы, облепившие голые деревья. Накануне зимнего солнцестояния на лампах и притолоках взрослые подвешивали веточки омелы. Под ними полагалось целоваться, потому что они вечно зеленые и прилипчивые – символ постоянства и неистребимой жизни. Иногда омелу сплетали с веткой падуба, и рядом с ней омела казалась призрачной, почти несуществующей. Падуб крепок и колок, с блестящими ярко-красными ягодами. Омела вся мягкая, обвисающая, желтоватая, как умирающая листва. В школе рассказывали о ней и предупреждали, что ягоды есть нельзя – отравишься. Добавляли, правда, что птицы их любят и разносят по миру семена омелы: чистят о ветки клювы, испачканные клейким соком, и семена прилипают к коре.
Омела может мохнатой шубой окутать дерево, высосать из него живые соки, так что останется один сухой костяк, огромная подставка для ее золотисто-серых шаров.
Девочка знала, что друиды верили в мистическую силу омелы, но в книгах не говорилось, для чего же она была им нужна. Только, что ее связывали с жертвоприношениями, в том числе – человеческими.
Локи бережно отцепил побег, державшийся за один из ясеней. Побег поежился в его гибких пальцах. Тогда Локи его погладил. Омела разрастается на теле дерева липким пучком болезненно-бледных стеблей, который называют «ведьмино помело». Локи гладил и гладил мясистый пучок, потягивал, говорил особые слова, и тот твердел и тянулся, пока не превратился в длинный и тонкий серый шест. Он еще немного лоснился, как бледно-восковые ягоды омелы, он еще сохранял странный цвет не то змеиной, не то акульей кожи. Но вот Локи повертел его в умных пальцах, и шест обрел равновесную легкость копья, заострился, как кремневый наконечник острейшей стрелы.
Теперь уже в собственном переливчатом облике Локи беззвучно вступил в толпу воющих, мечущих оружие богов. Он легко уворачивался от пик и камней, летевших в Бальдра и обратно к хозяевам, и все гладил копье, заговаривал, чтобы не превратилось обратно в омелу. Высмотрел того, кого искал: темный бог одиноко стоял на краю толпы, низко опустив капюшон плаща. Это был Хёд, другой сын Фригг. Как светел был золотой Бальдр, так Хёд был темнолик. Вторым вышел он из утробы матери, с веками, запечатанными, как у новорожденных котят. Только у Хёда веки так и не открылись. Бальдр был день и свет, а Хёд при нем – ночь и мрак. Без одного брата не было бы другого. Хёд отроду ничего не видел и по-своему научился ходить по Асгарду: касался столпов, отсчитывал шаги, темную голову держал набок – прислушивался к пустоте. Если бы спросил его Бальдр:
– Каково это – не видеть?
– Откуда мне знать, если я никогда не видел? – отвечал бы Хёд.
Локи смотрел на Хёда: тот склонив голову слушал, как буйно веселятся боги. Что там у него под черепом? Черные пещеры, густые серые тучи, безысходно блуждающие огни? Локи отроду хотел знать все и спросил бы его, наверное, но сейчас важней было насолить богам – без причины, просто потому, что он один знал, как оборвать их торжество.
– Что же ты не веселишься вместе со всеми? – спросил он Хёда.
– У меня нет оружия. К тому же я, как ты знаешь, не могу прицелиться.
– А у меня есть дивное копье, достойное великих вождей, – сказал Локи с улыбкой. – И прицелиться я помогу. Наконец ты, Хёд, отличишься!
Локи взял слепого бога за руку и вывел впереди толпы. Вложил копье ему в ладонь. Быстрыми пальцами накрыл темные пальцы Хёда.
– Вон он, Бальдр, – сказал Локи, наводя на Бальдра копье, – Стоит с открытой грудью, улыбается, ждет, чтобы и ты метнул в него смерть.
Он поднял Хёду руку на высоту плеча и отвел ее назад. Потом разжал пальцы:
– Вот так. Теперь мечи.
Хёд откинул капюшон с темного лица и метнул копье.
