преобразилось в высоченные смёрзшиеся напластования. Изменилось и небо. Если накануне облачка плавали барашками в необъятной синеве, то ныне, напротив, облака нависли сплошной ватой, так что редкие просветы меж ними смотрелись голубыми озерцами.
Олег схватил камеру и принялся снимать, любуясь и прикидывая одновременно, какие нарезки получатся самыми выигрышными.
Ни на что другое внимания, казалось, не обращал. Но краем глаза заметил-таки, как, воровато озираясь, пролез в камбуз Вишняк. Через какое-то время нырнул в кубрик. А ещё через пяток минут следом, из камбуза в кубрик, прокралась Фёдоровна.
Бероева будто скребнуло по душе. После шторма, когда они с Вершининой бок о бок бились за спасение судна, он стал воспринимать её как товарища, на которого можно положиться.
Да, была она из приземлённых, придавленных жизнью баб, свыкшихся с беспросветным существованием. Но сохранялись в ней и крепость духа при опасности, и умение постоять за себя. Она напоминала ему женщин, тащивших на себе послевоенную страну. Корыстность, которой в ней не подозревал, готовность из-за добычи торговать собой, это впечатление переворачивали.
Минут через двадцать к Бероеву подсел Кучум. Закурил подле.
– Ловко у тебя выходит, – оценил он операторскую сноровку. – Много где снимал?
– Приходилось, – коротко подтвердил Бероев.
Из кубрика выбрался Толян – потный, грузный, с пузом поверх распущенного ремня. С сытым, подобревшим прищуром глянул на солнце, подтянул пряжку. Закурил беломорину.
Сообразительный Рафик шаркнул глазами по пустой палубе.
– Отутюжил-таки тётку. Вот уж в ком никакого вкуса. На что попало зарится, – брезгливо бросил он.
Толян ухмыльнулся обидно.
– Баба и есть баба. Ты-то, эстетист хренов, и вовсе с Дунькой Кулаковой остался.
Он густо зевнул и вразвалочку отправился к борту – покурить.
Из кубрика выглянула Фёдоровна, зыркнула. Наткнулась на чужие, усмешливые глаза. Поняла, что попалась. Густо покраснела. Склонив голову, прошла в гальюн и принялась остервенело полоскать рот.
– Отсосала, что ли?! – подколол Рафик. Подмигнул Бероеву. – Не задаром хоть?
Фёдоровна вовсе запунцовела. Вскинула озлобленное лицо:
– Как же! Далась бы задаром! Ищите дуру.
– Дура и есть! – Рафик совсем развеселился. – Нашла кому верить. Наверняка стекляшку или медяшку подсунул!
– А это видал?! – Посудомойка выхватила из кармана жакета тряпицу, развернула. На широкой ладони лежал увесистый самородок.
Узкие азиатские глаза казаха расширились едва не вдвое.
– Это что? Этот тебе?! – выдохнул он.
– Нагляделись?! – Фёдоровна быстренько свернула тряпицу и пихнула за лифчик.
Повернувшийся от борта Вишняк, в свою очередь, переменился в лице. Вернулся.
– Говорено ж тебе, дурынде, было: никому!.. – прорычал он. – А ну, гони назад!
– Во тебе! – Вершинина отскочила. Ощерилась. – Только попробуй! Моё теперь. Отработала!
Озираясь на ходу, побежала в кубрик – прятать. Шагнувшего следом Толяна ухватил за рукав Рафик.
– Значит, всё-таки зажухал, жлоб?! – прошипел он. – Нам сказал, будто одни деньги были да цацка дешёвая. А сам эва чего! За это ответить придётся.
– Замучаешься спрашивать! – огрызнулся Толян, отчего-то смущённый. Оттолкнул Кучума. – Видал таких спрашивальщиков. Не вы! Я на себя всё взвалил. Мне и навар главный. А вы своё на халяву получили – и отвали! Выдача закончилась. Сунетесь с Генкой – люлей наваляю. Здоровья на обоих хватит.
– А ну как не хватит? – процедил Кучум. – Думаешь, если бугаина, так можно не по понятиям? Подлянки никому не спущу!
В ответ Толян демонстративно высморкался в палец, показал на густую соплю на палубе. Растёр каблуком.
Кучум метнулся в рубку к капитану Гене. Закричал гортанно. Гена хмуро кивал. Толян, набычась, покачивался в сторонке. Потом сцыкнул и вошёл следом в рубку. Начался общий, с размахиванием руками, крик.
Бероев ещё раньше понял, что меж этими тремя пролегла тайна, сделавшая их врагами. Но такая, какой не поделишься с чужими. И всё больше, кажется, угадывал подоплёку её.
В стороне, на палубе, опершись на привычную швабру, застыла Фёдоровна. С прежней, равнодушной угрюмостью смотрела она за нарождающейся сварой.
В рубке меж тем страсти выплёскивались из берегов. Единственно, что слегка успокаивало, – все трое были трезвы.
Вскоре оказалось, что трезвость не крепость для ненависти. Горячий казах дважды, что-то вдалбливая, дёргал Вишняка за рукав. Дважды Толян рукав вырывал. На третий раз ухватил Кучума за смоляные волосы и с размаха впечатал лицом о приборную доску. Залитый кровью Рафик с густым, будто боевая сирена, воплем прыгнул на механика, вцепился зубами в ухо. От боли Толян неожиданно тонко завизжал. Сзади на него напрыгнул Гена. Хрустнуло боковое стекло. Трое сплелись в клубок. Будто рысь с волком нападали на крупного медведя.
Якуты-охранники как сидели на тюках баржи с ружьями меж колен, так и остались сидеть – с ленивым равнодушием наблюдая за дракой.
Катер повело вправо, прижимая баржу к очередному песчаному островку. Дожидаться, когда сядут на следующую мель, Бероев не стал. С карабином на изготовку подлетел к рубке, выстрелил в воздух.
– Перестреляю! – закричал он с надрывом. Как за несколько дней до того пришлось кричать на пьяных якутов в трюме.
Оказавшийся ближе других Гена, остервенелый, с выпученными глазами, повернулся напасть на нового врага. Но Бероев, не дожидаясь, вжал дуло карабина ему в грудь.
– Ни полшага! – предупредил он. Показал глазами на приближающийся островок.
Опамятовавшийся капитан схватился за штурвал.
Бероев перевёл ствол на Толяна, то ли булькающего,
