задаток.
– И какого размера должен быть этот задаток? – неуверенно спрашиваю я.
– Пять тысяч. Мои услуги будут обходиться только триста в час. – Его глубокий сочувствующий бас становится еще более густым. Сейчас он уже не влезает весь в телефонную трубку. Накапливается внутри, и от этого непереваренного адвокатского баса у раздувшейся трубки начинается глухая отрыжка.
Мало того, что у человека неприятности, так еще будущий защитник как можно больше денег вытащить из него пытается! Как бы и от защитника защищаться не пришлось!
За год до этого я купил довольно дорогой дом в пригороде Бостона. (Смутной неловкости от обладания вещами совсем не первой необходимости тогда не было. Но было с тех пор постоянное ощущение, что дензнаков не хватает. И ворох неоплаченных счетов уже с нескрываемой угрозой все громче шелестел на столе.) После того как Аня уехала, дом стал бессмысленно огромным. А найти жильцов, чтобы сдавать, удалось лишь на прошлой неделе.
Еще пара телефонных звонков. Те же оперные басы-баритоны и те же расценки.
Наконец, описав полный круг, договариваюсь с Джерри Путнамом, адвокатом, которого рекомендовала Лиз. Последняя его фраза из разговора со мной:
– Нечего удивляться. Любого человека можно обвинить в чем угодно… Мы живем в таком интересном и демократическом штате…
Я потом часто вспоминал эту фразу, когда просыпался посреди ночи и плыли перед закрытыми глазами бесконечные цепочки массачусетских судейских упырей. И никак не выбраться было из этого потока.
Адвокат живет в полутора часах езды от города. Триста долларов в час (включая, конечно, и время, чтобы добраться до города). Решили встретиться прямо в суде на слушании второго октября.
9. Как замечательно это все началось
(Бостон, 26 сентября 1991 года)
Готовиться к свиданию, придумывать, что сказать, чем удивить, я даже и не пытался. Слишком мало знаю о Лиз, слишком далек от меня мир, в котором она живет. Как получится, так получится.
Уже тридцать пять минут хожу по судейскому коридору с мутными светильниками, вделанными в потолок. Поглядываю на матовое стекло двери, где жирными черными буквами написаны часы ее работы. От десяти до пяти. Сейчас пять тридцать пять. Налитые ядовитой темнотой тени бесплотных чиновников, спешащих мимо, одна за одной беззвучно протыкают навылет грудь и выходят с другой стороны. И с каждой проткнувшей тенью все меньше терпения остается во мне.
В пять сорок чувствую, что дошел до ручки, раскаленной – так что воздух вокруг нее тихонько шипит, – дверной ручки офиса Лиз. Осторожно двумя пальцами тяну на себя и заглядываю внутрь.
За столом и спиной ко мне посетитель, наклонив огромную взлохмаченную голову, что-то настойчиво требует. Мягкое свечение идет от компьютерных клавиш у нее под пальцами. Она делает жест бровями, чтобы ждал в коридоре. И снова еле заметное обещание улыбки проскальзывает на губах. Сидящий перед ней мужик недоуменно поворачивается, но я уже успел выйти.
Наконец взлохмаченный с недовольным видом проходит мимо меня. Еще через несколько мгновений узкая полоска света на каменном полу под дверью в офис исчезает и появляется сама Лиз.
– Я хотел поблагодарить вас за адвоката…
– У вас еще будет возможность поблагодарить… – Слабое голубое свечение идет у нее откуда-то из маленькой впадины прямо под шеей. Голос взволнованный и веселый. Чтобы в любую минуту в шутку все превратить можно было бы? – Должна вас предупредить. Он человек немного необычный. – Мне скоро предстоит убедиться, что это было сильным преуменьшением.
– Я заметил.
– Но не обращайте внимания. Придется приспособиться. Лучше вы не найдете. Я его хорошо знаю.
Она секунду думает о своем, по лицу проскакивает легкая тень. Встряхивает головой, улыбается. Не только губами, но и раздувающимися ноздрями, лучиками в уголках глаз, танцующими искорками в синих зрачках. Смотрит с такой откровенной нежностью, что мне становится неловко. Но отвести взгляд не могу. Наши глаза уже полюбили друг друга и не хотят расставаться… Нежности ни в детстве, ни потом у меня почти совсем не было. И рот мой сам собой растягивается в ответной улыбке.
В лифте мы оказываемся одни. Наши пальцы осторожно касаются друг друга. Цепь замкнулась, пошел ток, они начинают мелко дрожать. Пахнущее новогодними мандаринами и еще какими-то только что срезанными полевыми цветами дыхание обвевает, обвивает мое лицо. Сумасшедшее сердце стучит так громко, что она не может не услышать.
Потом в мельтешащей междуэтажной темноте Лиз успевает легко коснуться ладонью моей щеки. Словно выдает тайну, которую не решается произнести вслух. Сливаются, смешиваются друг с другом наши дыхания… Как всегда, в темном лифте у меня легкая паника. Привет от Большого Клауста. Кабина останавливается, и она отдергивает руку.
Это скользящее прикосновение золотистой ладони к моей щеке могло бы быть эпиграфом к истории нашей любви, начинающейся прямо сейчас. Через сутки, когда вернулся домой, попытался по памяти перевести этот бессловесный эпиграф на русский. Но ничего не вышло. Каждый раз слова оказывались слишком тяжелыми, слишком грубыми. И удержать в них даже самую малую часть этого первого прикосновения никак не удавалось.
Потом мы, почти не разговаривая, шагаем по праздничной синей слякоти через парк к ее квартире на Back Bay, и всю дорогу я бессмысленно улыбаюсь, поглядывая на Лиз. Ласковое осеннее солнце приятно греет лица. На выстеленной багровыми кленовыми листьями дорожке толстые няньки-негритянки с колясками. Ерошит озябшие деревья шебутной ветерок. Тысячью шорохов пляшет на ветках теплое влажное марево. Грязная праздничная лазурь мерцает в лужах.
Сейчас я вне себя от возбуждения. Душа носится в поднебесье вместе с деловито чирикающими воробушками, кувыркается с ветром в ворохе птичьего гама. Телесная оболочка вдруг совсем перестала быть ей помехой. С каждым движением воспоминания о процессе мертвой шелухой осыпаются с нее… Наконец, уже сильно запыхавшись, она замирает в подернутом рябью воздухе и неожиданно начинает петь. Размашисто размалевывает его нелепыми, разложенными на много голосов беззвучными мелодиями. А я – вернее, та часть меня, которая осталась вне этого видения, – с удивлением наблюдаю за ней… (Интересно, замечает ли Лиз, что со мной происходит?) Все это длится довольно долго, и вот уже душа, проделав последнюю мертвую петлю, начинает снижаться. Наверное, не столько из-за земного притяжения, но скорее от небесного отталкивания. Еще минута, и, как видно успокоившись, она незаметно оказывается на привычном месте внутри меня. Ворочается из стороны в сторону. Устраивается поуютнее и радостно замирает.
Крылья прозрачной гигантской мельницы перемешивают высоко над Бостоном размалеванный воздух. Солнце медленно вращается, наматывая на себя ветошь облаков в золотисто-красных разводах. Грозовая туча надвигается на город
