навеки здесь…
Она не удержала слёз. Её гладили по голове, по плечам, обнимали по очереди.
— Ничего, ничего, — говорили они. — Что ты! Здесь совсем не плохо, ты привыкнешь.
— Имара хорошо о нас заботится, — сказала Шелковинка. — Кормят сытно, ты видела сама. Прежде, должно быть, твоя жизнь была тяжела.
— Но я была свободна!
— Свобода! — низким, глубоким голосом сказала Уголёк, прищурив тёмные ресницы. — Что такое свобода? Если нужно трудиться с зари до зари, а заработаешь лишь на кусок, который позволит держаться на ногах, чтобы трудиться и дальше — это свобода? Если труд пожирает всё твоё время, и головы не поднять, разве есть у тебя свобода? Если даже мысли твои заняты лишь тем, как выжить — зовёшь это свободой? Дай руку.
Нуру послушно протянула ладонь. Уголёк осмотрела её ногти и взялась приводить их в порядок.
— Тело — лишь орудие, — продолжила она, ловко действуя маленькими ножницами, похожими на два узких листа на одной ветке. — Гнёшь спину, рано стареешь, а видишь только поле, или ткацкий станок, или котлы. Ничего не скопишь, нечем будет даже целителю заплатить, и рано умрёшь. Об этой свободе ты плачешь?
Нуру промолчала.
— Есть другая свобода. Свобода жить сытно, и покупать наряды, и получать подарки. Свобода спать сколько хочешь, петь, танцевать, сохранять красоту. Я восьмая дочь, я от рождения знала, что меня продадут в дом забав. По счастью, Великий Гончар слепил меня именно так, как нужно.
Уголёк провела по густым волосам, приподняла ладонями груди, полные, тяжёлые.
— Я восьмая, но знай, первые мне завидуют. Бывает, они приходят, ждут под окнами, чтобы я бросила им подачку, седые, беззубые старухи. Их колотят мужья. Вот их свобода. Вот моя свобода, и она нравится мне больше. Ты не о том плачешь, Синие Глазки. На твоих руках ещё видны следы труда, но их уже не стыдно показать, смотри.
— Благодарю тебя, — сказала Нуру, разглядывая свои ногти, непривычно ровные, с гладким краем.
— Бедняки теперь часто болеют, — сказала Звонкий Голосок. — На окраинах мор, и женщины, что работают на кухне, просятся ночевать здесь, не хотят домой. Хорошо, что нас это не затронет!
— Как знать, — протянула Медок. — Вы всё кружитесь, обнимаете эту девку, а где её подобрали? Может, она привела мор сюда.
— Её осматривала целительница, — возразила Шелковинка. — Будь что, Имара бы её не купила. Ты видишь, она не бледна, как те, к кому приходит ночная смерть.
— Всё равно она страшна, и волосы торчат, как прутья.
— Твоя правда, — сказала Шелковинка, погладив Нуру по голове. — Сходи к Имаре, сестрёнка, пусть она даст тебе гребень и масло.
— Прошу, поделитесь со мной, а я схожу к Имаре после.
Но все, даже Звонкий Голосок, покачали головами, а Медок фыркнула.
— Прости, сестрёнка, — мягко сказала Шелковинка. — Это оплачено нашим трудом, своё ты оплатишь сама. Не бойся, иди, найдёшь Имару в комнатах по левую руку отсюда.
Нуру ещё постояла недолго — не пойдёт ли кто с ней? — но никто не предложил, все занялись своим делом. Окинув девушек взглядом, Нуру нерешительно вышла из комнаты и пошла, куда ей указали.
Глава 4. Гадальщик
Говорят, куда ни приди, сразу отыщешь храм и дом забав: лишь у храмов плоская крыша, как у гончарных печей, и только у дома забав четыре угла.
На окраинах под соломенными шапками, серыми от времени, ютятся глиняные ульи бедных домов. Следом идут дома повыше, где не только глина и дерево, а, бывает, и камень. И крыши не так просты: и пики, и скаты — но тоже из соломы. Стены ровнее, а только углов не сыскать.
У дома забав четыре стороны, и он велик, потому что внутри него прячется сад. Со стен улыбаются раскрашенные глиняные лица, у входа в мужскую половину — женские, у женской половины — мужские. Окна нижних комнат, где веселятся и пьют, выходят на сад, а верхние высоко, не заглянуть.
Нуру брела, прислушиваясь, но за дверьми покоев стояла тишина.
В прежней жизни она ходила слушать мореходов, крутилась у дверей и считала за удачу, если не замечали и не гнали. Она не смотрела наверх, её не заботило, как живут за узкими окнами, похожими на решётки. Плачут ли там, смеются, всё казалось далёким и скучным.
И вот она здесь.
Коридор выходил на улицу, тихую сейчас — лишь двое прошли и проехала телега, и далекий рынок шумел не громче звона в ушах. В одиночестве здесь было неуютно. Нуру толкнула одну дверь, вторую, но те оказались заперты.
За спиной раздался шум, будто кто-то крадётся, еле слышно постукивая подошвами сандалий и подволакивая ноги. Нуру обернулась и вскрикнула, прижав пальцы к губам: никого! Но тихие шаги зазвучали опять, и что-то коснулось ног. То был рыжий зверь пакари с когтистыми лапами, с морщинистой кожей и спиной из твёрдых, как кость, пластин. Неуклюже привстав, он задрал узкую морду, покрытую редким волосом, и обнюхал колени Нуру, прядая ушами. Гибкий нос-хоботок поднялся, обнажив жёлтые зубы.
Нуру присела, и пакари упал на бок, открыл живот, поросший длинным мехом, будто седой травой. Он зажмурился, ожидая прикосновений, и приоткрыл глаза, когда не дождался. Изогнувшись, пакари вытянул лапы, царапнул ногу грубыми когтями. Нуру осторожно коснулась жёсткого меха, и зверь вздохнул.
— Ты напугал меня, — сказала Нуру. — Ха! Так здешний музыкант, значит, ещё мальчишка.
Если Великий Гончар поёт за работой, рождается певец. Женщина дарит песни полю, чтобы рос урожай, и руки быстрее работали, и спорилось дело. Поёт у котлов, баюкает детей. Но у мужчин иной путь, путь музыканта.
Если у мальчика видят дар, его отправляют в Тёмные Долины — одного. Ни торговец, ни путник не смеют отказать ему в месте на телеге, ни один продавец уличной еды не оставит голодным. Мальчика ждёт ущелье за опасным горным хребтом, и последнюю часть пути он проделает один. Он музыкант, а прочим нет хода туда, ни ради помощи, ни из любопытства. Так повелел Великий Гончар. Если ему будет угодно, мальчик вернётся. Но, говорят, не каждый одолеет путь.
В диком зелёном ущелье, где над гремящими потоками клубится туман, юный певец ищет своего пакари. Он заботится о звере — сам недоест, а его накормит, — а когда пакари состарится и уйдёт к Великому Гончару, из его спины и дерева сделают камбу, натянут струны. Лишь тогда мальчик станет настоящим музыкантом, лишь тогда споёт лучшие песни. Без камбы музыкант — не музыкант, такого и не всюду позовут играть.
Камбу нельзя
