прорубь. И бросили без предупреждения, и давят на голову, и твердят: «Ныряй» — без тени милосердия. Нет, К. был готов. Был, вот только, как ни пытался, не видел смысла становиться зрителем паскудных извращений. Нуждался он совершенно в ином. Две странные, бессмысленные картинки ему уже подсунули… нужно еще? Он покачал головой, не скрывая сомнения.
Глаза старика опять загорелись, как на кухне, где украли свет ламп, — и два сердитых ожога вспыхнули прямо у К. в сердце. По сухим губам пошла трещина усмешки.
— Ну что ты? Замысла иного тут нет и быть не может. Не зли.
Замысла? И правда, похоже, разозлился он не на шутку. Оттого, что вот так внезапно идет не по плану задуманное им «хождение по мукам»? Выглядело как недурное наказание, учитывая содеянное К. в прошлом. Выглядело… заслуженным завершением скитаний в прошлом. Но К. упрямо дернул плечами и чуть отступил, опасаясь, что его опять схватят, словно щенка, и швырнут, а то и пропихнут куда-то. Ну нет.
— А где в твоем замысле смысл? — напрямик спросил он. Походит он по мукам, походит… да только не по чужим. — Нужно-то мне от тебя иное, а это… к чему?
Призрак молчал, точно давая шанс отступиться, поддаться, забрать вопросы назад. Смотрел, мерцали алмазы на его кресте. И под взглядом этим К. не мог не признаться хотя бы себе: не все в его упрямстве диктовалось простой логикой сыщика, нуждающегося в именах, не в зрелищах. Предательски, спонтанно им овладел скользкий страх, который толкает не бить или бежать, но лишь беспомощно застыть. Так боятся не прыгнувшего, но еще достижимого для выстрела тигра, а гадюку, обвившуюся уже вокруг ноги. Старик хочет застать Василиска. Не просто застать — показать все, что это чудовище безнаказанно делало, вкрадываясь в ночные кошмары и обращая их явью. Заставить лицезреть — вот так, не имея возможности вмешаться, переживая то, что раньше лишь воображалось…
— Ты ничего иначе не поймешь подлинно, — шепнули ему наконец.
— Я и так понимаю, — как можно тверже, но и как можно миролюбивее возразил он. — Нет, не так, я представляю, ощущаю все мучения этого… — Он сглотнул, потерялся и повторил: — Кто это сделал? Назови его, и давай покончим. Мне будет что сделать далее.
Стук в ушах прошел. Тишина там, в комнате, все еще была густой, густой до дрожи: что с мальчиком? Но упасть в ужасную фантазию о его гибели К. не успел: цепи духа звякнули, словно в разочаровании.
— Покончим… Ты хочешь развенчания или подтверждения, но этого мало. — В душу опять уставились грозные глаза. — Мы пришли за правдой, а она здесь, вся правда только здесь и сейчас, и ты вот-вот сложишь ее из частей. — Тон еще остыл, резанул. — Если, конечно, в действительности готов к ней, а не тратишь впустую мое время!
К. и сам уже потихоньку жалел, что заговорил так малодушно и упрямо одновременно. Будто мальчишка; нет, барышня; нет — Нелли и не подумала бы топать ножкой, не пустилась бы с высшим созданием в капризы: «Я буду делать так, а не эдак». Он облизнул губы, снова принялся ладонями щупать бока и плечи, опустил глаза, силясь просто выиграть немного времени и овладеть собой… но тут что-то изменилось в самом воздухе, и руки его сами упали, а тело заныло, будто налитое свинцом. Коридор, прежде темный, но все же четкий, стал заполняться туманом. Стены задрожали и надвинулись. По ним пошла какая-то ледяная взвесь.
— Плохо, — отчеканил дух с досадой. — Доигрался, злишь время. — И добавил: — Не думал, что ты еще и жалок…
К. не успел вспылить. Пол дрогнул; стены снова шевельнулись; дом словно сжался комком, а потом раздались далекие шаги. Они были мягкими, тихими — человек почти не поднимал ног. Так действительно могла бы двигаться по коридору огромная змея с гибким скользким телом. До двери ей оставалось немного. Зато это значило…
— Так он еще снаружи! — выпалил К. облегченно, а дух воззрился на него еще злее. — Так хватит же! О чем спор? Мне всего-то нужно увидеть его лицо, это правда!
Может, зря. Но никогда не мог он побороть это оголтелое мальчишество: «Вы выше меня, но мне знать лучше, в чем вы скоро убедитесь». Так он держался со всеми старшими чинами, да и просто старшими. И — может, в силу его цепкой натуры — обычно они отступали, признавая неправоту, или готовы были искать истину в споре. Но не здесь.
— Всего-то… — сплюнул дух и засмеялся, будто не слышал большей ереси, но К. было что добавить. «Жалок» все еще жглось под кожей. Это он-то? Он?
— Ты сказал, что владеешь Тайной, но пока все твои тайны какие-то… — Он запнулся, но дерзнул: — Пустые. А эта, — он кинул новый взгляд на дверь, — и не тайна вовсе, я знаю, все знаю, как его терзали, я… Зачем?!
Раз не слушают, К. жаждал хотя бы этого — просто вырвать признание: «Тебя помучить, человечишка, напомнить, как ты бессилен», вырвать и одержать какую-никакую, но моральную победу над всевластным спутником, толкающим в чужую боль. Не дождавшись ответа, наткнувшись опять на грозное безмолвие, К. вслушался и, выдохнув облачко пара, устало повторил:
— Дух, он идет. Вот-вот будет тут. Прошу, мы правда можем обойтись без…
Скрипа кровати, проседающей под кем-то. Рук, поднимающих тонкую рубашку на безвольном детском теле. Влажных поцелуев, стонов сквозь зубы, криков в беспамятстве… Спина взмокла. Стало тошно от злости и слабости. Змея ползла, и все более бессмысленным и бессердечным казалось это повеление зайти смотреть. Не более чем глупым пылом ребенка, который не отцепится, пока не покажет взрослому раздавленную телегой ворону.
— Нельзя, — отрезал старик, едва не брызнув слюной. Да, не на того напал, уступать или признаваться в чем-либо он не собирался и вдобавок, вне сомнения, видел метания и помыслы К. насквозь. — И… «пустые»? Боже, глупец! — Казалось, он, недавно неколебимый, едва сдерживается, чтобы не раздуться и не лопнуть. — А я еще глупее. Ты же не понял ни тех моих слов, ни зачем на самом деле я привел тебя сюда…
— На самом деле? — К. огляделся. Шаги приближались. — Я просил помощи! Справедливости! — Подойдя к духу, но тут же, наоборот, отпрянув и загородив дверь D., он повторил с дрожью, решив по-быстрому исправить дело лестью, вдруг поможет: — Могучий призрак, имя, лишь имя, все, что мне нужно…
Он осекся: дух вдруг глубоко, совсем по-стариковски, по-человечьи вздохнул, понурился. Выражение лица переменилось на еще худшее: стало надменно-равнодушным, совсем как в первую
