острове и надеются, у главы их семейства имеется собственная снасть и полная доля в лове.
Они получают письмо, одно письмо.
Его доставляет Томас с соседнего острова Стангхолмен или посланец с Хавстейна, где мужчины зимой остаются дома и ловят рыбу в родных краях, и приходит это письмо обычно в погожий денек на Пасху.
Но письмо короткое.
И написано оно не тем языком, на котором – это они отчетливо помнят – говорил их муж, и брат, и сын, и отец, а выдержано в замысловатом библейском ключе, как будто писал его кто-то незнакомый. От этого им кажется, будто он отдалился еще сильнее, уж лучше бы и не видеть им никакого письма. Мария об этом прямо заявляет, но теперь они хотя бы знают, что у него, по крайней мере, руки-ноги пока целы, что лов прошел как полагается, что непогода держала их на приколе и что один цедильщик рыбьего жира, который умеет тачать обувь, сшил Хансу пару новых рыбацких сапог, поэтому Ханс больше не будет мерзнуть в старых, – это немало, ну да, так оно, если вдуматься, и есть.
И вот, наконец, он возвращается домой, худющий, как прежде, на три года постаревший, с полубезумным взглядом, снедаемый одновременно желанием действовать и отоспаться, точно он и сам никак не решит, броситься ли ему сходу строить такую необходимую пристань или просто-напросто пойти, лечь и больше не вставать.
Удивительные это дни – дни по возвращении домой отца, и мужа, и брата, и сына. К тому же бывает это в конце апреля, когда свет навсегда вытеснил темноту, даже вечер больше не наступает, лишь утро, ягнята народились, трава проклюнулась, и гага вперевалку бродит по острову. Вернувшийся успокаивается: все так, как полагается, и так, как было прежде, потому что больше всех неизменности радуется тот, кто отсутствовал.
По утрам из северной залы доносится смех, потом родители спускаются в кухню, там теперь, после четырех месяцев, снова пахнет кофе – женщины кофе не пьют, а Мартин, как он сам говорит, урезывал себя. Ханс рассказывает про жизнь на севере, сыплет анекдотами, которые приходится объяснять и растолковывать. Он то и дело повторяет, какая Ингрид стала большая, такие большие девочки на коленях не сидят, хотя она все равно залезает к отцу на колени и еще несколько лет будет залезать. Время весенней страды, время гагачьего пуха, высиживания яиц на гнездах, три мирных летних месяца, когда все работают круглые сутки, на смену этим месяцам приходит осень, и тогда здесь и впрямь появляется пристань, но не из просмоленных бревен, как мечталось, а из камня, это оттого, что в счастливом детстве Ингрид все не так, как должно быть, в мире неспокойно, он охвачен пожаром.
Глава 16
Говорят, это случается, когда соблюдены два условия: деньги и война. А эта зима не просто выматывающая, но и жадная, улов дала скудный. Но однажды в июне в фактории Ханс слышит чужое наречие. Шведы. На пристани, вокруг владельца фактории Томмесена, стоят пятеро незнакомых мужчин, и один из них говорит по-шведски. Остальные молчат. Но и они тоже шведы.
Заглянув в солильню, Ханс узнает, что из-за войны житье в Швеции тяжелое, эти пятеро – каменщики и согласны работать за еду и постой, они будут класть Томмесену фундамент для нового хлева, а после – еще один фундамент, для нового склада сушеной рыбы.
Ханс приехал в факторию купить соли и бочки для сельди, но теперь вместо этого он покупает болты, брус и шесть просмоленных бревен, а еще сто шестьдесят погонных метров досок, от двух до пяти дюймов, хотя денег у него хватит только на половину. И все это надо доставить, на это денег тем более нет, но ему плевать.
Вернувшись на остров, он с глазу на глаз поговорил с Марией и на следующий день стал копать на берегу ямы под столбы. С Мартином он не советовался. И копал не возле Лофотенской скалы. Столбы он решил вкопать напротив берега, в заливе. Они станут основой огромного лодочного сарая, который будет стоять на сваях, чтобы с суши заходить в него по мостику наподобие того, по какому поднимаются на сеновал, а с западной стороны задумана большая дверь, выступ и лестница вниз, к полосе прилива, чтобы во время прилива к ней причаливали маленькие лодки. Но это лишь половина мечты, видит старик, похоже, на мечту целиком у сына смелости не хватило, а может, как обычно, денег?
В июне шел дождь. Ночью и днем. Май выдался сухим, а сейчас колодец снова наполнился, а с ним и лужи, и исполиновы котлы, откуда пьют животные. Бочаги в болотах, откуда они последние годы вырезали торф, заполнились до краев, превратившись в квадратные коричневые озера, и приходится следить, чтобы животные в них не провалились.
И никакого сенокоса не предвиделось.
Но в середине июля ветер подул с востока, небо прояснилось, земля осушилась, коричневые болотистые озерца высохли и покрылись черной, потрескавшейся коркой. Половину сена они успели убрать. Но потом опять зарядил дождь и уже не прекращался. Оставшееся сено пропало. Зато в начале сентября новый лодочный сарай готов. Но ни снасти, ни инструменты туда не складывают – они лежат снаружи, а в сарае ставят пять коек, застеленных новым сеном и бельем, у окна – стол, два стула и скамья.
Спустя три дня к острову причаливает принадлежащая фактории грузовая лодка с пятью шведскими каменщиками на борту. С родины они шли пешком, по полям, через горы, три недели добирались, и каждый тащил рюкзак с провиантом и инструментами. Летом они работали в фактории, а сейчас перебрались сюда, и они рукастые.
Они взрывают скалу, добывают камень и укладывают его по тому же принципу, по которому Ханс строил колодец. Всего за неделю они поднялись над полосой прилива и дальше работали уже в сухой одежде, осень стояла сухая и теплая, долго оставалась разноцветной, теплый влажный ветер гладил людей и животных. В бабье лето они сумели спасти немного уцелевшего сена, и целую неделю все семейство убирало его на болотах по окрестным островкам и каждый вечер сено переправляли в лодке домой, укладывали на сушила к югу от дома, а после переносили на сеновал, сено было зеленое, зато сухое.
А шведы поднялись еще на метр.
Вот только едят они как не в себя. Хлеб с ревеневым вареньем, что пекут и варят Мария и Барбру. В воскресенье их и кофе угощают, и маслом. И каждый день Мария
