дворца (но далее до Фонтанки, вдоль здания кабинета Его Императорского Величества, ряд деревьев был продолжен).
Невский проспект. Вид с Полицейского моста. Фотография конца XIX в.
Однако такою картина Невского проспекта была лишь в самые первые годы пребывания Достоевского в столице. В 1841 г. деревья, по распоряжению императора Николая I, были сняты на всем протяжении проспекта. Даже перед Гостиным двором, где Невский достигает своей максимальной ширины и где изначально вместо одной линейки деревьев был устроен бульвар в два ряда липок, посадка деревьев была ликвидирована и вновь возникла лишь в 1897 г., то есть спустя полвека после ее уничтожения.[72] Таким образом, за вычетом лишенного зеленых посадок «пустопорожнего места» перед фасадом Гостиного двора и еще за одним-двумя исключениями, о которых скажем ниже, общая ситуация с зелеными насаждениями на Невском сохраняется и по сей день такой же, как она была при Достоевском.
Для точности заметим только, что в 1870-е гг. претерпела изменения зеленая зона между Публичной библиотекой и павильонами Аничкова дворца. Достоевский нигде не упоминает об этом ни в своих произведениях, ни в переписке, но перемены здесь совершались на его глазах. Сквер перед Александринским театром был спланирован и разбит одновременно с его постройкой, однако в первые десятилетия в нем рос лишь декоративный кустарник. А вот когда в 1873 г. в его центральной части установили памятник Екатерине II, сквер перепланировали и в нем появились уже «серьезные» деревья. Правда, первоначально высаженные дубки не прижились, и в 1878 г. было предпринято переустройство сквера. Новые посадки осуществлялись в течение следующих двух лет. Тогда же были установлены «новые решетки с четырьмя воротами, декорированными позолоченными вензелями Екатерины II»[73]. Именно в это время сквер, который с 1873 г. получил официальное название Екатерининский, приобрел свой окончательный вид. Таким его мог видеть Достоевский в последний год своей жизни. Таким в общих чертах его видим сегодня и мы.
Невский проспект у Александринского театра. Литография А. А. Беземана. 1840-е гг.
Исключением же, упомянутым выше, является сквер перед Казанским собором. Он был разбит только в самом конце XIX в. (в 1899–1900 гг.). При Достоевском же здесь не было никаких зеленых насаждений. Без привычных нам сегодня кустов и лужаек, без оградки, отделяющей сквер от проспекта, от собора до Невского пролегала открытая обширная площадь, отделенная от проезжей части только гранитными плитами тротуара.
Около Полицейского моста до начала 1860-х гг. находилась полицейская будка (в 1862 г. будки будут упразднены по всему городу). Она представляла собою небольшой деревянный (отапливаемый) домик, раскрашенный наискось («елочкой») белыми и красно-коричневыми полосами. В будке размещался нижний полицейский чин — будочник, — обязанностью которого было наблюдать за общественным порядком, или, как тогда выражались, «благочинием». Вооружением его были тесак, крепившийся на поясе, и уже вполне архаичная в середине XIX в. алебарда. Следующая полицейская будка на Невском располагалась близ Казанского моста, еще две — на углах Гостиного двора (у Перинной линии и у Садовой). Очередная будка стояла за Аничковым мостом, близ так называемого «литературного дома» (в 1845–1846 гг. Достоевский часто наведывался в этот дом, посещая В. Г. Белинского). Далее на Невском, вплоть до Лиговского канала, будок не было, но их можно было найти поблизости, завернув на Литейный проспект или на Знаменскую улицу. В 1862 г. в Петербурге будочников заменили городовыми. На Невском проспекте было несколько точек, например на мостах, где городовые находились круглосуточно, сменяя друг друга в три смены.
В 1837 г. приехавший в Петербург Достоевский еще мог застать на главной магистрали столицы масляные фонари. «Далее, ради Бога, далее от фонаря! — писал в повести „Невский проспект“ Н. В. Гоголь, — и скорее, сколько можно скорее проходите мимо. Это счастие еще, если отделаетесь тем, что он [фонарщик] зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом…»[74]. Однако, что же в этом случае должно почитать за «несчастие», автор по рассеянности читателю не сообщает. Но в другом месте, изображая, как будочник (видимо, по совместительству, так как в городе был изрядный штат фонарщиков) карабкается по приставленной лестнице зажигать фонарь, Гоголь отмечает, что тот приступает к этой операции, «накрывшись рогожею»[75]. Значит, действительно опасность получить жирные пятна на одежду, находясь вблизи масляных фонарей, была вполне реальной.
Впрочем, Достоевский с отцом и братом приехали в столицу в середине мая, а по распоряжению городских властей фонари зажигали (в целях экономии) лишь с августа по апрель. Так что, по крайней мере в этом отношении, первые прогулки Достоевских по Невскому проспекту были вполне безопасны.
В 1839 г., когда Достоевский учился в Главном инженерном училище, масляные фонари на Невском заменили на газовые. Очень долгое время газовое освещение в Петербурге было только в центре и воспринималось как примета европейской столицы. Литератор Петр Горский, знакомый братьев Достоевских, печатавшийся в их журнале «Эпоха», и четверть века спустя, в 1863 г., писал в рассказе «Бездольный»: «…мы выстроили громадные дома, устроили великолепные магазины, провели по улицам газ, чтобы показать всем, что у нас есть то, что в Париже и Лондоне, что мы не отстаем от Европы»[76]. Первые опыты уличного электрического освещения в Петербурге состоялись еще в 1879 г., но электрические фонари на Невском проспекте — от Мойки до Фонтанки — установили только после смерти Достоевского, в 1883–1884 гг.[77] Таким образом, за исключением двух первых лет, на протяжении всей жизни писателя в Петербурге Невский освещался газовыми фонарями.
Скажем теперь несколько слов о Невском проспекте как главной транспортной магистрали столицы. Мы не очень погрешим исторической точностью, если предположим, что и в 1830-е гг., когда Достоевский приехал в Петербург, и в начале 1880-х — в последние годы его жизни, общая картина городского транспорта была в принципе одной и той же. Представители высшего света, титулованные особы, крупные администраторы, как правило, имели собственные выезды. Летом это были кареты, запряженные парой или четверкой лошадей; зимой обычно пересаживались в сани. Свои выезды были и у крупных промышленников. Горожане попроще, среднего и низшего классов, пользовались извозчичьими дрожками; их кучер, управлявший одной слабосильной лошадкой, именовался в народе «ванька». С 1840-х гг. городские рессорные дрожки получили название «пролетные» или еще проще — «пролетки». Они имели подъемный верх от дождя и кожаный фартук для ног седока. В пролетку обычно помещались два человека.[78] Четырехместные дрожки назывались «линейкой». Если в коляску посолиднее была впряжена пара или тройка рысаков, а экипаж был на шинах, то кучер уже именовался «лихач».
