лучше в охотку все запоминать. Понял, нет? Лучше найдешь — забудешь, хуже отыщешь — вспомянешь.
Стараясь не оступиться в темноте бывшей кути, Федор Анисимович осторожно забрался на начавшую согреваться лежанку и, пристроив под голову охапку еще при свете сорванной травы, с облегчением вытянулся, расслабляя изрядно подуставшие за день ноги. Степан, не отрываясь взглядом от тлеющих в загнетке углей, сгорбившись сидел на лавке и нехотя вслушивался в неторопливый рассказ старика.
— Раньше присказка была — паши не лениво, проживешь счастливо. Только, видать, в одно время одни прикидки, а в другое — сплошные убытки. Уж на что Лександр жиловатый был, а и его не хватило на такую жизнь переменную. Можно считать, омманула она его полностью и бесповоротно.
— Какой Лександр?
— Рогов Лександр. Изба-то эта роговская. И еще ихних роговских пять домов здесь находилось. Старика самого там, где мангазина стояла. Брательник его, Евдоким Егорыч — тоже не простого заводу мужчина, — можно считать, по соседству построился. Сыны, когда поотделилися, понятное дело, поблизости. Сам-то Лександр поначалу со стариком проживал, пока его на войну не мобилизовали. На ту ещё войну, с германцем.
— С фрицами?
— С германцем. А там он первым делом вскорости в плен попал. Парень был боевой, драться до ужасти любил. На любой вечерке всегда драку открывал. Вот и подвалило ему. В самую, как он рассказывал, в Австрию замантулился.
— Какой боевой, если в плен?
— А в плен боевые и попадают. Потому как поперед заводилы в самую гущину лезут. Этот тоже такой-то, всю жизнь ему не сиделось. Там его и приложило. Не то бомбой какой, не то с пулемету.
— Ранило?
— Приложило. Он когда вернулся, все на леву ногу припадал. Это потом уж проходить стало… Не знаю, чего он там в плену нагляделся, только, видать, не совсем по-нашенски там жизнь поставлена. Первым делом, как только до дому добрался, старику своему говорит: «Давай, тятя, десятилинейную лампу купим». — «Что за лампа такая?» А на то время в деревне и стекла-то по-хорошему не знали. У кого в окне бычий пузырь, кто посправнее — слюда. Светили все лучиной больше. Старик — отец Лександра, в тот год как раз оклемался маленько, справился с беднотой своею. Они с Евдокимом и сыном его взяли на пять лет в аренду невод. Веришь-нет — по триста ушатов за одну тонь добывали. Рыба, понятное дело всякая, но больше сорога шла.
— Ушат — это сколько?
— Да ведра четыре, не совру, наберется. По пять копеек пуд продавали. На третий год полностью на ноги поднялись. А тут и Лександр объявляется. Тоже вроде при деньгах. Ну, уговорил, купили лампу. Как зажгли ее — вся деревня сбежалась. Понятное дело — слепой курице все пшеница. А Лександр дальше наставляет: «Давай, тятя, выпишем сеялку семирядную». Тот уперся — ни в какую. Ладно, разделили, значит, деньги, Лександр сеялку покупает. Когда посевная пошла, старик заявляется смотреть. Смотрит на это дело и ругается почем свет стоит: «Ты кого получишь? Ты семян-то меньше меня посеял…» Он-то вручную сеял. А как взошло, бегит к нему: «Давай жить вместе. У тебя посевы куда лучше». Так и пошло. Лександр говорит: «Давай веялку купим?» Выписали веялку. Старик прям влюбился в нее, давай сам крутить. Пять мешков другим, а один себе, за работу — он же ее крутит рукой, не мотором. Хошь вей, хошь не вей… Потом Лександр на сходке говорит: «Давайте, мужики, сепаратор приобретать. В ём сметана отдельно, молоко в другую сторону». Его на смех, а старик снова от него отделился. А когда тот по новой свое доказал, кричит: «Половину плачу, сам кручу…» Хоромину вот энту за одну осень, считай, поставили. Чего не поставить? Их, Роговых, на этом краю сколь уже проживало. Колхоз не колхоз, а сила не маломощная, поскольку родственная. Не чужое — свое.
Федор Анисимович неожиданно замолчал и долго не продолжал рассказа. Завозился в темноте, закряхтел болезненно, с нарочитой протяжностью зевнул.
— Их на войне поубивало, да? — осторожно, словно опасаясь согласного ответа, спросил Степан.
— Кого? — притворился старик.
— Ну, их… Роговых этих. Раз никого не осталось.
— Насчет всех говорить не буду, подробностев в наличии не имеется. Кого и на войне, поскольку у большинства, если не считать стариков, баб и детишков, возраст вполне подходящий получался. А ежели об Лександре продолжение делать, то ему и войны никакой не потребовалось.
— Чего тогда?
— Чего, чего… — голос рассказчика явственно посуровел. — Чего бог не нашлет, того и человек не понесет. Шел бы и дале, кабы дали.
— Кто? — не понял Степан.
— Кто «кто»?
— Кто не дал-то?
— Кто не дал, тот и взял, — невразумительно пробормотал старик и, прислушавшись к тревожному шевелению приблудного полночного ветерка в заросшем палисаде, решил, что парню теперь так и так придется постигать, что было, что есть и что будет. А лучшего примеру, чем чужие несчастья и нескладности жизни, особенно, если случились они вокруг да около, и придумывать не надо. «Сообразит, что к чему — умнее будет, а не ляжет сразу на душу, может, потом когда вспомянет, когда срок придет». Какой такой срок, старик не додумал.
— Раскулачили их, как время подошло…
Не справившись с волнением, Федор Анисимович приподнялся, потом и вовсе сел, обхватив колени руками, отчего голос его стал каким-то сдавленным, не похожим на его обычный торопливый тенорок.
— Отправили зимой на Боярскую, на хребет. А чтобы не разбежались, милиция охраняла. Мерзли они там, как мухи, — много зимой разработаешь? Кто в землянке, кто в балагане спасались. Так разве от нашего морозу в них упасешься? Ночь-другую пересидишь, а тут всю зиму полностью. Да еще с детишками… У Ваньки Евдокимовского с двенадцати человечков семеро разом померли.
— Зачем? — еле слышно спросил Степан.
То ли от загулявших по избе сквозняков, то ли от представившейся картины: в рядок — мал мала меньше — лежат на снегу мертвые ребятишки, ему вдруг стало холодно и неуютно, хоть лезь к старику на печь спасаться
