здесь оказалась, далеко не случайность. Неплохо рассчитанный ход. Нетрудно догадаться, кто руки приложил. Сплетни, наговоры, уговоры, заманчивые предложения… Теперь будет спасать его, уговаривать, не пускать… Как говорится — «удар ниже пояса». Догадались, что я без нее не могу.
Если называть вещи своими именами — «спасают свои шкуры». Любыми способами и средствами. Не исключено — «вплоть до». Догадались, что если я доберусь до этого участка, которому они отвели роль временной фальшивки с последующим исчезновением, то наверняка воспротивлюсь их прошлым и последующим планам. А этого они категорически допустить не могут. Не должны допустить во имя собственного спасения. Поэтому под всяческими предлогами затягивали мою поездку сюда, пока либо эта поездка, либо мое возвращение отсюда станут просто-напросто невозможными. Вода по реке может хлынуть с часу на час. Вертолет по такой погоде вряд ли… Если только дадут SOS. Вот на это я их и постараюсь сподвинуть. Добираюсь до площадки, на которую нас высадили. Дорогу помню. Помощники из присутствующих, судя по всему, исключаются. Наташу, если все сложится, как надо, через неделю забираю. Ничего, все сложится, как надо. Должно сложиться. Обязательно должно сложиться. В противном случае все мои планы насмарку. А фальшивым окажется не этот участок, а развернувшееся строительство комбината на Чульмакане, где он заведомо обречен. Как они любят выражаться, «в силу непредвиденных природных катаклизмов и неизбежного в подобных условиях человеческого фактора». Недавно рабочие оттуда жаловались на постоянную задержку зарплаты. Наверняка это тоже входит в их планы. Со временем этот «человеческий фактор» обязательно выйдет на первый план. И тогда конец неизбежен и обжалованию не подлежит.
А что, если плюнуть на все? Остаться здесь с Наташей, довести с Головановым до конца его уникальный проект. Рано или поздно его все равно придется реализовывать. Ведь то, что здесь находится, судя по данным, аналогов не имеет. Будущее нас неизбежно оправдает. Только отодвинется оно в таком случае на неопределенное время. Если смотреть на это все философски, то вроде бы ничего страшного. В чем, например, лично мы виноваты? Вокруг сложная и далеко не всегда честная обыденность запутавшейся в поисках какой-то своей истины и какого-то своего неведомого, непохожего на все остальные исторического пути страны. Так ли уж он ни на кого и ни на что не похож? По-моему почти у всех имеется в наличии эта самая историческая ни на кого непохожесть. Только используют её далеко не все одинаково. Всего-то и надо — оставаться самими собой, убегать, как от неизбежной погибели от лени и дилетантства, разболтанности и неверия в собственные силы. И работать, работать. Работать честно, умно, профессионально. Не воровать, не обманывать. Казалось бы, чего проще. И путь тогда отыщется, и истина обозначится. Только вот никак у нас не получается. Именно этот путь не хотят почему-то разглядеть. Сознательно не хотят. Потому что, если честно, то не будет им ни миллионов, ни заграничных особняков, ни возможности улизнуть при первых признаках опасности. Из-за них и возникают фальшивые стройки, несуществующие месторождения и промышленные узлы, никому не нужные грандиозные проекты, недострои, заброшенные дороги, миллионы обиженных дольщиков, бесполезные лекарственные препараты, разрушенная система образования, недоучившиеся и не желающие учиться врачи, убегающие за границу ученые…
Поневоле начнешь сомневаться в каждом своем шаге, в принятом и даже выстраданном решении. Казалось бы, куда проще — остаться здесь, замкнуться в кропотливой, никому пока не нужной работе, как Голованов. Успокаивая себя, работать на неведомое будущее. Только вряд ли оно тогда когда-нибудь наступит. Наступит, конечно. Но будет ли оно счастливым? Скорее всего, так и останется такою вот темью за окном.
Бедная Наташка. Она согласилась на все, лишь бы не потерять нашу любовь, меня не потерять. Эту потерю ей гарантировали, если я попытаюсь вырваться отсюда. Я, кажется, уже знаю все, что она мне скажет. А что скажу ей я? Перетерпим, переждем? Мы-то, может, и переждем. А остальные? Хотя бы вот те, которые там внизу. Что они подумают, когда разберутся в происходящем? Если разберутся. Ну что, Анатолий, выбирай. Еще не поздно.
И в это время там внизу сидящие за столом запели.
* * *
Не выдержав долгой гнетущей тишины, повисшей в заезжей после ухода Зарубина, и так не разобравшись в ее причине, Кодкин неожиданно предложил:
— Предлагаю ход конем в направлении необходимого взаимопонимания. Давайте споем, мужики! За таким столом самое то.
— А что, неплохая идея, — поддержал неожиданное предложение Пустовойт. — Если застолье не ладится, лучший выход спеть какую-нибудь хорошую песню.
— Почему нет? — вздернулся Веселов, давно разглядевший в углу над нарами висевшую на стене старенькую гитару. Он дотянулся до инструмента, уверенно перебрал струны, настраивая, подкрутил колки, постучал по деке и уверенно заявил: — Прошлый век, но еще вполне дееспособна. Как наверняка говорила небезызвестная теща: «Песня лучший друг наш навсегда». Что поем?
— Взялся за гуж — выбирай и запевай, — ободряюще посоветовал Пустовойт.
— Только чтобы слова знакомые и понятные. А то сейчас телевизор хоть не включай — сплошной мат по-английски. Уши трубочкой закручиваются и по голове как молотком стучат, — сделал свою заявку Кодкин.
— Как говорит любимая теща: отсутствие мелодии свидетельствует об отсутствии переживаний, любви и полноценного катарсиса. Причем как у исполнителей, так и у слушателей, — поддержал своего спасителя Веселов.
— Насчет фигни, которая полноценная, не припомню, а насчет любви все правильно. Без любви песня не песня, так, сотрясение воздуха. Деньгу легким манером зашибают. Это она точно говорила.
Веселов вполне профессионально пробежал пальцами по ладам и запел:
— Живет моя красотка в высоком терему…
Теплый баритон певца приятно удивил слушателей, и они почти сразу дружно подхватили:
— А в терем тот высокий нет ходу никому…
Песня звучала все слаженней и громче. Вышел из своей каморки Старик. Начал было спускаться по лестнице удивленный Зарубин, но на полпути остановился, присел на ступеньку. Не пел только Голованов. Он первый и заметил, как нерешительно приоткрылась входная дверь, и на пороге в растерянности замер вошедший, никому, кроме Старика, не известный человек, странность и непохожесть которого на остальных угадывалась с первого взгляда. Легко не по погоде одет, за плечами почти пустая паняга. Голова наклонена к плечу — следствие перенесенной тяжелой болезни. Смущенный общим вниманием и оборвавшейся вдруг песней, он как-то по-детски улыбнулся и стал отряхиваться от мокрого снега, горбом налипшего на его спину. Потом скинул у самого порога свою почти невесомую панягу, подошел к нарам, неловко присел на самый их угол и только потом заговорил, обращаясь сразу ко всем:
— Зачем так громко кричали?
