это жилы, обмякали, это расцеплялись челюсти, скрипящие зубами, а кулаки с шелестом распускались пальцами, как цветочные бутоны лепестками. Но едва под голубым, расписным сводом едальной растаяло последнее эхо громких слов, новорождённую тишину немедленно разорвал строенный хлопок с боярского стола. С каменным лицом Стюжень медленно потянулся вставать, и когда оказался на ногах, косоворотовцы в едином порыве восхищённо присвистнули — и без того на полголовы выше самого длинного здесь, так ещё стоит на приступке… Мало того, что стоит на приступке, так ещё здоров, ровно вековой дуб… Мало того, что здоров, так и смотрит, ровно знает о тебе всё. Из-под насупленных бровей ворожец пробежался взглядом по рядам боярских дружинных, и каждому показалось, что по соседу беловолосый ворожец лишь скользнул взглядом, а уж на нём-то, красавце таком, споткнулся, остановился и смотрит… смотрит. Всё нутро видит.
— Я тебе кое-что напомню, Косоворот, — старик вытащил из-за пазухи сшивку свитков, чахлую, ровно осенний лист, расправил, поднял высоко над головой, показал всем в едальной. — Ты Длинноус, и ты Головач тоже слушайте в оба уха. «Вначале были Великий Мрак и Великая Пустота. От их любви пошли боги, а от богов пошли бояны, народ свободный и гордый, и там, в глубинах свободы и гордости спрятали боги непобедимость и право владения землями. А кто станет калечить свободу бояна и попирать гордость, сломает непобедимость всего народа и будет согнан с земли, а земля его перейдёт врагам».
Бояре молчали. Переглядывались, мрачно сопели и молчали. Наконец Косоворот не выдержал, буркнул в бороду:
— Ратник забыл про нас. Сидит себе за столом, ждёт битву со вселенским злом, сам угощается, угощает почивших храбрецов, да видно так долго сидит и так много браги выпил, что память старику отшибло.
— Сам Ратник тебе что ли Правду нашептал, Стюжень? — Длинноус ехидно прищурился. — Я вот, не самый последний забулдыга в своих краях, а до меня Ратник не снизошёл почему-то.
— Да! Мы самые настоящие бояны и есть! — Головач гордо откинул голову и стукнул себя в грудь. — Боги далеко, а мы близко! Мы — правда боянов, мы и есть совесть!
— Совесть? — Отвада презрительно плюнул ему под ноги. — Твоя правда, боги далеко. Ну так я скажу тебе, кто здесь настоящая совесть. А ещё скажу, кто несёт Правду по боянским землям, пока боги заняты. Я тебе покажу, на кого ты должен равняться, будто на знамя!
— И кто это? Ты? — Косоворот сотоварищи дружно, ровно по знаку, глумливо улыбнулись.
— Нет, не я, — Отвада сошёл с приступки, на которой стоял боярский стол, прошагал почти всю палату, остановился у конца гостевого стола, резко выпростал руку. — Он!
В повисшей тишине стала слышна суета огня в светочах. До того всё косоворотовские соловейничали, а тут Безрод сам едва не присвистнул. Вот так, присвистни, да рот от удивления раскрой. Сивый медленно встал. Трудно сидеть перед стоящим князем, особенно если на тебя нацелен его палец. Понял, к чему всё идёт, едва Отвада зашагал по едальной. Под расписным голубым сводом с мест поднялись все, только свои встали в знак уважения — знают не первый год, местные — от неожиданности и чтобы ничего не упустить.
— Кто? Этот? — Косоворот чуть не поперхнулся парой коротких слов, глаза выкатил, стал багров, как закат в ясный день и страшен, точно личина у скоморохов. Длинноуса и Головача едва удар не хватил, один на двоих — разевали рты, как рыбы, да всё немо, без слов. Разве что пузыри не пускали.
— Этот, жирный боров, этот! Вот на кого боян равняется и на кого хочет быть похож! Загибай пальцы, чтобы не забыть! Чужого не возьмёт — умирать будет, не возьмёт. Верен присяге до самого конца, что бы ты ни молол своим грязным языком! К золоту равнодушен, встанет выбор человека спасти или золото взять, живую душу выберет. Единственный, кому умереть даст, руки не протянет — ты кособрюхий, да и то, наверное, потому, что ты уже давно и не живой вовсе! Труп ты смердящий! Если прав, один против дружины выйдет, не отвернёт! И к богам он ближе всех нас вместе взятых! Объяснять надо?
Косоворот слушал, и его распирало — от злобы сделался почти васильковым и пыхтел, точно котелок под крышкой. На последних словах Отвады жалкие остатки трезвомыслия хозяина снесло, ровно хлипкую плотинку половодным потоком, с перекошенным от ярости ртом он вслепую зашарил за спиной по столу, сграбастал плошку с грибами, и с широкого замаха со всей дури швырнул туда, где глумилась, издевалась эта мерзкая рубцеватая рожа. Наверное, стрела не летит быстрее. Сам здоров, силищи как у тяглового жеребца, попал бы — точно убил. Плошку Сивый поймал у самого виска Отвады, глина звонко треснула, грибы зашлёпали на пол, а из кулака Безрода медленно потянулись грибные сопли пополам с кровью.
— Злобожье отродье! — потрясённо пробормотал Косоворот, утирая испарину — за мгновение вымок.
Чуть из князя дух не вышиб, уехала рука, брага прицел сбила. Ну, Косоворот, ну молодец! Не только сам на край пропасти выперся — всех в палате к обрыву притащил, едва не спихнул… Раз… два… три… Вроде тихо? Вроде обошлось? И чьи дружинные оказались бы скорее? Успели бы остервенелые отвадовские волки едальными ножами уработать в мясо или свои спасли бы?
— Я даже не видел! — Длинноус хлопал глазами. — Что это было?
— Плошка. Или миска. — Головач потянул ворот рубахи — дышать стало трудно, воздуха сделалось мало, ровно яростная выходка Косоворота весь выжгла, как в кузне.
— А ещё он бережёт князя пуще всяких бояр, — Отвада нарочито шумно отхаркался, вперил взгляд в хозяина и, не отводя глаз, плюнул на пол.
Не-а, не обошлось. Местные загудели, завыли, повскакивали с мест, и большая кровь встала на пороге. Ударила в дверь, затарабанила, «открывай». Безрод, сощурившись, дырявил взглядом свою троицу: этот обжора со вдавленным носом выпил куда больше других, но не качает его, не ведёт, стоит ровно. Опасный противник. Тот долговязый ножом балуется, ровно не пять у него пальцев, в шесть, перебирает всеми шестью, как чудесник на торгу, сейчас яйцо достанет из ниоткуда. Весь пир кружева плетёт, лезвие порскает, ровно ласточкины крылья, очертаний не видно, только отблеск в глаза прилетает. А тот с половиной уха лишь кажется увальнем, недавно чашу с брагой уронил — так не дал упасть, на ходу поймал. И ведь не всё расплескал, допил, что осталось.
Оглушительный свист угомонил всех, будто холодной водой в каждого плеснули. Косоворот показал своим «садись». Оправился от недавнего потрясения, взял себя в руки, хотя испарина на лбу ещё отдаёт мерзлятиной смерти. Угомонил дыхание, пристудил кровь в жилах, и полезло боярское из боярина, торговое из торгаша: «Мы умнее, сильнее, удачливее, и так хотят боги, в конце концов!»
— А я говорю, что место этому красавцу в чертогах Злобога! И равняться на него должны только душегубы и воры!
— Заговариваешься, брюхливый! — Отвада опасно пригнул голову, набычился. — В нём свету больше чем во всех, кого ты до сих пор встречал. Вот ты… да-да, ты, рыжий, ради незнакомых людей, готовых на ремни тебя распустить, полез бы в середине зимы в ледяное море без уверенности, что вернёшься?
Рыжий детина из середины боярского стола поглядел на соседа справа, повернулся к соседу слева, пожал плечами.
— Так это… говоришь, порешить меня хотели?
— Да. Проходу не давали. И плыть… плыть… плыть…
Рыжий покачал головой. Нет уж.
— А ты, чернявый?
— Если я сдохну, кто будет боярина беречь?
Дружинные грянули хохотом. Отвада, ехидно улыбаясь, кивнул Косовороту на его людей. Тот замотал головой и решительно затряс рукой.
— Светонос говоришь? Да очнись, ты, князь! Это Злобожьи проделки! Невозможно после такого выжить! И после таких ран зимой, на морозе остаться жить тоже нельзя! Если твой человек и был когда-то добрым и пушистым, после встречи со Злобогом ему верить нельзя! Он себе уже не принадлежит! И не от Ратника в нём силища, а от Злобога! А что это значит, известно всем от мала до велика!
— Врешь! В нём сила света и сила Правды! Это свет, который ты должен брать у других, если своего нет!
— А я говорю, этот молодчик знается не с тем богом. Из двух братьев не того себе в друзья
