пурга, но длилась она меньше суток. А потом установилась сухая с крепкими морозами погода, и редкий день не было солнца.
К Маяке Догдовичу Канчуге Олянов шел уверенно. Канчуга долгое время служил с Оляновым в лесничестве. Кроме того, Маяка был человеком грамотным, далеким от суеверных привычек лесного народа, и с ним, видимо, сговориться будет полегче, чем с Чауной.
— Отец дома? — спросил Николай Иванович, увидев Димку, сына Маяки. Димка, несмотря на такую рань, уже возвращался с зимней рыбалки с тремя сигами и щукой. — С удачей?
— Ага, дядя Коля, — ответил Димка, — часу не прошло, как поймал. — И добавил: — Это на талу...
Услышав, что Димка с кем-то на улице громко разговаривает, из дому вышел Маяка Догдович.
— А-а-а, Николай Иванович!
— Здравствуй, Маяка!
— Как раз на талу попал.
— А рыба посуху разве ходит? — засмеялся Олянов.
— Медовушка всегда есть. Заходи, пожалуйста.
В темном, тесном углу на топчане, устланном медвежьей шкурой, лежал дедушка Догдо, глава когда-то знаменитого и многочисленного удэгейского рода Канчуга. Сколько лет ему — ни сам Догдо, ни его сородичи в точности не знали. Зато память Догдо сохранила древние обычаи лесного племени, множество проверенных временем примет, не утративших своего значения и поныне. Тысячу зарубок оставил на деревьях Догдо в тайге за годы своих кочевок. И каждая зарубка — страница жизни удэге...
Когда Олянов заговорил с Маякой о деле, Догдо оживился, приподнялся на локте, стал прислушиваться.
Маяка несколько раз перечитал телеграмму из Охотсоюза, потом громко обратился к Догдо:
— Оляныць на куты-мафу людей собирает. Что сказать ему?
— Помню, давно дело было, — не сразу ответил старик, — когда Фулянка из рода Кимонко в амбу стрелу из лука пустил, бог лесов сильно разгневался. Речки из берегов так далеко угнал, что все лето в тайге большая вода стояла...
Маяка объяснил деду суть дела, и к радости Николая Ивановича Догдо вспомнил случай, свидетелем которого он был, когда русские охотники поймали в верховье Имана молодого тигренка и несли связанного к реке.
— Нынче тоже двух живых тигрят Охотсоюз поймать просит, — сказал Олянов. — Как раз Чауна Симович следы их видел в дубках.
— На Татиби, наверно! — твердо сказал Догдо. Он знал, что густые заросли дубков тянутся вдоль крутых берегов горной речки Татиби — одного из притоков Имана.
— На Татиби! — подтвердил Олянов.
Больше дед Догдо ничего не спрашивал. Его довольно долгое молчание было воспринято Оляновым как согласие, чтобы сын вступил в бригаду тигроловов.
— А меня, дядя Коля, возьмете? — спросил Димка.
— Если дед разрешит...
— Пускай его ходи, — ответил Догдо, — наш бата давно охотник.
От Канчуги Олянов пошел на почту отправить телеграмму в Охотсоюз.
Осталось найти пятого человека, уже ходившего на тигра. Хотя не было причин не доверять удэге, отменнейшим таежным следопытам, однако Николай Иванович опасался, что в решающий момент, при встрече с куты-мафой, кто-нибудь из них, скажем, Чауна, смалодушничает...
Тут же на почте Олянов связался по телефону со своим старым другом, тоже лесничим Романом Киселевым.
— Привет, Аверьянович! — обрадовавшись, что застал его на месте, закричал в трубку Олянов. — Что-то давненько не был у меня. Засоболевался? Тут я одно важное заданьице получил. И про тебя, понимаешь, вспомнил. А дело вот в чем. — И прочитал Киселеву телеграмму. Тот, видимо, сразу заинтересовался и пообещал завтра же приехать к Олянову. — Так я жду, Аверьянович! — заключил Олянов и, облегченно вздохнув, повесил трубку.
Роман Киселев приехал к Олянову в полном снаряжении, готовый хоть сейчас отправиться в поход. На нем была короткая, грубого сукна куртка и военного образца брюки-галифе, заправленные в олочи из мягкой лосиной кожи. На голове шапка-ушанка из серой цигейки.
Киселев привез с собой двух могучих псов — Трезора и Думку, широких в кости, специально приученных ходить на хищного зверя. И это было кстати, потому что из трех лаек, имевшихся у Олянова, в дело годилась только одна Таска, шустрая, с рыжими подпалинами на боках, обладавшая исключительно острым чутьем. Две другие, старые, разопсевшие, едва годились сторожить подворье, и Олянов держал их просто из жалости.
Специальных собак-тигрятниц не было, тем более у удэге. Их рослые, выносливые лайки, незаменимые в упряжке, особой изворотливостью не отличались. Правда, у Маяки Догдовича была грозная, похожая на волка, немецкая овчарка Рекс, и Димка привел ее на поводке к Олянову. При виде Трезора и Думки Рекс пришел в ярость, шерсть на его спине ощетинилась и, если бы Киселев не загнал своих псов в сарай, началась бы драка...
Пока шли сборы перед выходом в тайгу, сытно кормили только ездовых собак. Димка два раза — утром и вечером — давал каждому псу по вяленой горбуше-юколе. Охотничьих, чтобы они были позлее, держали впроголодь. Трезор и Думка, запертые в сарае, по ночам страшно выли. Сидевший на привязи Рекс, которого тоже вдруг перестали сытно кормить, ненавидел их лютой ненавистью и, подбегая к сараю, кидался грудью на дверь, грыз зубами замок и, не в силах ничего сделать, захлебывался лаем.
Более спокойно вела себя Таска, гулявшая на воле. Ей нет-нет да перепадет от Анастасии Петровны то несколько костей из супа, то остатки ухи. Николай Иванович сердился.
— Ну что же ты, маманя, Таску портишь? Мы ее на тигра натаскиваем, чтобы у ней ярости больше было, а ты задабриваешь.
— Ладно тебе, отец, натаскивай, — посмеивалась Анастасия Петровна. — С голодухи не очень она натаскается...
Пока Олянов с Маякой Догдовичем закупали продукты — мясные консервы, крупы, масло, сахар и чай, — Киселев мастерил из листового железа печурку, а Чауна Симович чинил кожаные постромки для упряжек, переклеивал мех на лыжах.
Словом, работы хватало всем.
Утром седьмого января, едва взошло солнце, выехали в тайгу. На первой нарте были Чауна, Маяка и Димка, который правил упряжкой. На второй — Олянов с Киселевым.
Сразу же за поселком начиналась тайга. Деревья, отяжелевшие от снега, стояли притихшие. Лапчатые ветки сосен местами так низко свисали над просекой, что путникам приходилось раздвигать их.
Медленно поднималось зимнее солнце, однако лучи его
