самом деле было капитуляцией так называемого социалистического строя, хотя лидеры этого строя как в Москве, так и в Берлине сами того не понимали. В этом есть что-то от древнегреческой трагедии, когда поступок, совершенный давным-давно, предопределяет трагическую развязку.
Может быть, кто-нибудь когда-нибудь напишет об этом пьесу?
Никлас Франк
Сын Ханса Франка, одного из самых страшных нацистских преступников, судимого в Нюрнберге и повешенного 16 октября 1946 года.
Детей у этого монстра было пятеро: три сына и две дочери. К тому времени, когда я встретился с младшим, Никласом, остальных не было на свете. Старшая сестра, убежденная нацистка, уехала в ЮАР еще во времена апартеида, где и скончалась. Средняя покончила с собой, когда достигла возраста казни ее отца – 46 лет. Два старших брата ушли из жизни тихо, никому не напомнив о том, чьими они были отпрысками. Чего нельзя сказать о Никласе: я застал его вполне живым (и насколько мне известно, он жив по сей день) и деятельным: еще в 1987 году он написал книгу о своем отце “Der Vater: Eine Abrechnung”, название которой я перевел бы как «Сведение счетов». Книга наделала много шума из-за невероятной ненависти, с которой Никлас писал о своем отце, изображая его подлым, хитрым, трусливым, кровожадным мерзавцем.
Разговаривая с ним, я пытался не столько понять даже, сколько почувствовать, что побудило его столь скрупулезно, столь беспощадно показать миру собственного отца – давно осужденного, давно казненного. Как будто мало было Ньюрнберского процесса, тысяч страниц свидетельских показаний. Может быть, Никлас не мог простить своему отцу того, что тот… был его отцом? Может быть, это была попытка доказать всем и каждому, что он от отца отрекается и не просто осуждает, а проклинает? Кому он что доказывал?
Любопытно, говорят, что никто из детей Ганса Франка детей не имел; будто они считали, что эта фамилия не должна получить продолжение.
Волей-неволей возникает параллель: я был знаком с отпрысками советских руководителей, которым, на мой взгляд, было место на скамье подсудимых: Берии, Хрущева, Маленкова, Молотова. Когда я спрашивал, как они относятся к своим отцам, получал ответ, будто сделанный под копирку:
– Он любил меня.
Фитце
Так этот человек у меня и записан в дневнике: Фитце. Просто Фитце. Без имени, хотя, конечно, имя у него было. Но я не записал его и… забыл.
Я попросил, чтобы мне дали возможность взять интервью у какого-нибудь бывшего партийного деятеля ГДР, вот и подсунули мне этого Фитце. Сказали, что он был высокопоставленным деятелем FDJ (Freie Deutsche Jugend), их варианта ВЛКСМ, а потом стал партийным начальником. Когда ГДР почила в бозе, товарищ Фитце не стал стреляться из-за идеологических соображений. Он вступил в одну из левых партий и, как мне сообщили, занимает там высокий пост. Судя по размерам кабинета, в котором он принимал меня, это была правда.
Произвел на меня омерзительное впечатление: в глаза не смотрел, был многословен, а на вопросы не отвечал.
– Давайте, товарищ Фитце, представим себе, что холодную войну проиграли не СССР и соцлагерь, а США с союзниками. Как вы думаете, удалось ли бы вам, бывшему партийному функционеру противника, так славно устроиться, как устроились вы сейчас?
Я понимал, что вопрос риторический, но мне хотелось увидеть выражение лица и глаз товарища Фитце, когда он сообразит, о чем речь. И ничего я не увидел. Фитце был хорошо обучен, на его лице не дрогнул ни один мускул; правда, если бы взглядом можно было убить, я стал бы трупом.
Чуть помедлив с ответом, Фитце сказал:
– Что ж, и мы имели право…
И как-то неопределенно помахал руками.
Я сразу вспомнил один из моих любимых советских анекдотов о том, как в колхоз приезжает агитатор с лекцией о социалистической демократии. Отбарабанив ее, он обращается к полусонной публике:
– Ну, что ж, товарищи, вопросы есть?
К своему неудовольствию, он видит, что какой-то мужик в последнем ряду поднял руку.
– Я слушаю.
– Скажите, пожалуйста, я имею право…
– Имеете, имеете, – перебивает его агитатор, не дождавшись окончания вопроса. Потом вновь спрашивает: – Еще есть вопросы?
Все тот же человек из заднего ряда поднимает руку.
– Товарищ, я ответил на один ваш вопрос, но уж так и быть. Спрашивайте.
– Я хочу знать, я имею право…
Лектор его вновь перебивает:
– Я же сказал вам – имеете! Ну, еще есть вопросы?
Человек из последнего ряда вновь поднимает руку.
– Ну, товарищ, это уже слишком! Задавайте свой вопрос!
– Я хочу знать, я могу…
– Нет, не можете!
Трудно точнее передать суть так называемой социалистической демократии: имеете право, но не можете.
Йорг Метке
Говорил с ним, известным в Германии журналистом, о свободе печати. В какой-то момент, желая подчеркнуть преимущество Германии в этом вопросе, я сказал:
– Но у вас все же демократическое государство!
На что Метке ответил:
– Да… у нас демократия. При хорошей погоде. А что будет, если погода испортится, судить не берусь.
И усмехнулся.
Сколько лет прошло, но я не могу забыть ни выражения его глаз, ни чуть ироничной улыбки, ни самого определения: Демократия при хорошей погоде.
Бригитте Циприс
Если вы наберете ее фамилию в Гугле, то убедитесь в том, что она весьма и весьма активная и влиятельная персона. Я хотел бы обратить ваше внимание лишь на один предложенный ею законопроект – это было в 2005 году, – который стал федеральным законом. Он устанавливает некоторые ограничения прав неонацистов на политические и общественные акции. В частности, он запрещает ультраправым проводить демонстрации в «исторически чувствительных местах». Такими, как разъясняет закон, являются памятники жертвам Холокоста и национал-социалистического режима, музеи на территории бывших концлагерей и сооружения, которые были культовыми для нацистов во время Третьего рейха, например бывшее здание Рейхсминистерства авиации и Бранденбургские ворота в Берлине. Но это не все. Закон предлагает властям каждой из 16 федеральных земель Германии самостоятельно определить прочие запретные зоны для ультраправых.
А как же демократия? Как же свобода слова? Как же право на митинги и демонстрации? А вот так. Демократии сколько угодно. Говорите что хотите. Митингуйте, выходите на демонстрации, но… соблюдая некоторые правила, потому что демократия предполагает в обязательном порядке, что исполнение ваших
