Разочарованная, я спускаюсь на первый этаж. Я даже не знаю, что ищу, какое-то подтверждение непричастности Фрэнсиса, в чем я и так не сомневаюсь. Не могу себе представить, что бы это могло быть.
Осматривая съестные припасы, стараюсь дышать ртом. Весь дом провонял — еще хуже, чем когда здесь лежало тело. Ради собственного успокоения, чтобы ночью не мучиться и не бежать сюда снова, шурую в закромах с зерном и мукой, и вот тут-то меня ждет находка. В мучном ларе я что-то задеваю и, осыпая все вокруг мукой, с воплем отскакиваю. Это клочок бумаги с цифрами и буквами: «61ГЗКВ». Больше ничего. Трудно представить себе что-либо более бесполезное. Зачем прятать бумажку в мучном ларе, если на ней нет ничего, кроме каких-то бессмысленных значков, особенно при том, что Жаме не умел читать? Я кладу ее в карман еще прежде, чем мне приходит в голову, что клочок мог упасть в мучной ларь совершенно случайно. И к тому же где угодно — в лавке Скотта, к примеру. И даже если бумажку спрятал Жаме, вряд ли она способна открыть мне имя его убийцы.
До сих пор я избегала кровати и совершенно несклонна, мягко выражаясь, совать туда нос. Надо было надеть перчатки, но это единственное, о чем я не подумала. Размышляя об этом, заглядываю в пустую печку. А затем чуть не падаю в обморок, услышав стук в дверь.
Несколько секунд я стою, замерев столбом, но глупо делать вид, будто меня здесь нет, когда свет моего фонаря хорошо виден в окна. Еще несколько мгновений я не шевелюсь, пытаясь сочинить, что меня сюда занесло, и тут дверь открывается, и я оказываюсь лицом к лицу с мужчиной, которого никогда прежде не видела.
~~~
Чуть выйдя из яркого тумана детства, Дональд осознал, что с трудом различает предметы на любом расстоянии. Дальше вытянутой руки все расплывалось: мелочи совсем пропадали из виду, люди становились неразличимыми. Он не узнавал друзей и даже своих домашних и перестал окликать знакомых на улице, потому что понятия не имел, кто они такие. Постепенно он приобрел репутацию нелюдима. Своим беспокойством он поделился с матерью, и она снабдила его парой неудобных очков в проволочной оправе. То было первое чудо в его жизни — очки вернули ему окружающий мир.
Вскоре после этого произошло второе чудо, связанное с первым. Стоял необычно ясный ноябрьский вечер, когда, возвращаясь из школы, он поднял голову и замер в изумлении. Прямо перед ним низко и тяжело висела полная луна, отбрасывая его тень на дорогу. Но челюсть у него отвисла оттого, насколько четко ее было видно. Он полагал (никогда, впрочем, об этом не задумываясь), что луна всем видится мутным диском. Как же может быть по-другому, если она так далеко? Но вот она перед ним во всех деталях: складчатая рябая поверхность с яркими равнинами и темными кратерами. Его новое, усиленное зрение позволяло видеть не только противоположную сторону улицы или доски с номерами гимнов в церкви, но простиралось на бесчисленные лиги в космос. Затаив дыхание, он снял очки — луна стала мягче, больше и как-то ближе. Все окружающее приблизилось, представ и более знакомым, и более угрожающим. Он снова нацепил очки, и все — расстояние, четкость — встало на свои места.
Тем вечером он возвращался домой, преисполненный восторга. Он громко смеялся, удивляя прохожих. Ему хотелось кричать, рассказывать всем о своем открытии. Он понимал, что для тех, кто видел с самого начала, все это не имеет никакого значения. И ему было жаль тех, кто неспособен оценить дар зрения так, как может утративший, а потом вновь обретший его.
Часто ли с тех пор он ощущал такой совершенный, всеподавляющий восторг? Честно говоря, ни разу.
Лежа на узкой неудобной кровати, Дональд смотрит на взошедшую над Колфилдом луну. Он снимает очки и надевает их снова, чтобы оживить в памяти тот восхитительный миг откровения. Он вспоминает уверенность, что ему явился проблеск чего-то исключительного, хотя толком и не осознает, чего именно. Теперь уже не кажется, что это значило слишком много. Но он привык разглядывать вещи на расстоянии, чтобы держать их в фокусе. Возможно, именно поэтому его привлекали числа с их немой простотой. Числа — это только числа. То, что можно свести к числам, становится упорядоченным и гармоничным. Взять семьи туземцев, живущих за частоколом форта Эдгар и доставляющих постоянную головную боль комиссионерам. Размножаются, мол, с угрожающей скоростью, производя все больше и больше ртов, которые вынуждена насыщать Компания. Отсюда и постоянное недовольство «дармоедами», которым вдобавок вечно требуется медицинская помощь. Тогда Дональд составил пронумерованный список работ, которые женщины выполняют для форта. Он перечислил стирку и уход за овощами, дубление шкур, изготовление снегоступов… и обозначил стоимость каждой работы, доказав, что Компания по меньшей мере ничего не теряет, оттого что индейцы обзаводятся семьями. Он гордился этим достижением, особенно с тех пор, как познакомился с женой Джейкоба и его детьми — двумя девочками, глядевшими на папиного бледнолицего друга огромными и ясными карими глазами. С одной стороны эти дети с их доверчивыми взглядами и малопонятными тайными именами, а с другой — меха, которыми живет Компания, хотя, если честно, ни у кого и тени сомнения не возникает, что здесь более важно.
Когда Дональд впервые попал в форт Эдгар, кладовщик по имени Белл показал ему все хозяйство. Дональд увидел конторы, переполненные жилые бараки, прилавки, индейскую деревню за частоколом (на соответствующем расстоянии), бревенчатую церковь, кладбище… и под конец огромные кладовые, где хранили меха, дожидавшиеся далекого путешествия в Лондон, где их обратят в звонкую монету. Белл оглянулся украдкой, прежде чем вскрыть тюк, и гладкие шкуры полились на земляной пол.
— Ну, вот о чем речь, — произнес он с эдинбургским акцентом. — В Лондоне эта партия будет стоить несколько гиней. Посмотрим… — Он встряхнул шкуру. — Это куница. Видишь, почему мы предпочитаем этих зверюг не стрелять — силки почти не оставляют следов, смотри!
Он помахал перед носом Дональда сплющенной лапой грызуна. Шкура была с головой — маленькая заостренная мордочка с плотно закрытыми глазами, словно бы зверек не мог вынести воспоминаний о том, что с ним случилось.
Он положил куницу, сунул руку в шкуры и быстро, словно фокусник, принялся показывать их Дональду:
— Это наименее ценные: бобер, волк и медведь, хотя и они вполне пригодны — в них хорошо заворачивать ценный мех. Пощупай, какие грубые…
Лоснящиеся шкуры с поджатыми остатками лап перекатывались у него в руках. Дональд взял протянутый мех и удивился, какой он на ощупь. На этом огромном складе смерти он чувствовал скорее отвращение, но, окунув руки в прохладную шелковистую роскошь, ощутил желание приложить мягкий мех к губам. Он, конечно, не стал этого делать, но понял, почему женщины с таким удовольствием набрасывают на плечи подобные штуки: чтобы иметь возможность, слегка наклонив голову, потереться щекой о мех.
Белл продолжал рассказывать, скорее себе самому:
— Но самая ценная… о, это черно-бурая лисица — она стоит дороже золота. — Глаза его заблестели.
Дональд протянул руку, чтобы потрогать мех, и Белл чуть было не отдернул шкурку. Серые, белые и черные оттенки густого и мягкого меха сливались в серебристое сияние; он струился, словно насыщенный водный поток. Дональд убрал руку, так как Белл, похоже, был не в состоянии расстаться со шкурой.
