что-то для себя, казалось непозволительным. От одной только мысли об этом меня накрывало виной.
В первый же день на спа-курорте мы погружаемся в дзен-атмосферу заведения и идем медитировать с четками. Наставница предлагает по кругу делиться ожиданиями от медитации и начинает: у нее огромная потеря, о которой и говорить-то трудно, — ее полосатый кот недавно умер. Услышав это, я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не глянуть на Джесс и не закатиться смехом. Хочется фыркнуть: «Это и есть твоя боль?» Да, мы не соревнуемся, но победа все равно за мной. До меня еще пятнадцать женщин, и каждая рассказывает, чего ей не хватает: покоя, любви, терпения, эмоциональной сопричастности. Подходит моя очередь, и я делаю заявку на рекорд в игре «кто больше скорбит»: мой долгий брак внезапно рухнул, я в ступоре и не знаю, что делать дальше и как себя собрать. Наставница смотрит на меня с искренней теплотой и состраданием. На глаза наворачиваются слезы, и я ругаю себя за то, что не отнеслась к гибели ее кота серьезно. В последнее время я осознала, что нередко сужу о совершенно незнакомых людях язвительно и опрометчиво. С этим надо покончить. Да, я скорблю, но это не дает мне права считать себя самой несчастной и обесценивать чужое горе, даже если повод кажется малозначительным. Беру себе на заметку: мы не знаем, что пережили, переживают или будут переживать окружающие, поэтому следует быть снисходительнее.
На следующий день мы с Джессикой болтаемся в холле второго этажа. Сверху виден вестибюль. Там собралось с полсотни людей. В основном мужчины, молодые — от двадцати до тридцати с хвостиком. Одеты с продуманной небрежностью: узкие джинсы с подворотом, модные ретро-футболки, ухоженные хипстерские бородки. Высматриваем самого симпатичного и без кольца на пальце. Чтобы лучше видеть, перевешиваемся через перила. Некоторые из них замечают нас и провожают недоуменными взглядами. Сгорая от стыда, мы быстро прячемся за растениями и смеемся над собой: две женщины средних лет в легинсах для йоги, пылая вожделением, подстерегают добычу. Вообще-то, я и правда готова наброситься на любого из них, настолько сильно мне хочется быть желанной. В моем нынешнем состоянии проявляется нечто новое и важное: я в постоянном поиске мужчины. Хочу, чтобы меня замечали, флиртовали со мной, прикасались ко мне — когда угодно и где угодно, только не при детях. К лучшему или к худшему, я свободна и очень-очень доступна.
* * *
В пятницу, попрощавшись с Джессикой, я отправляюсь на машине на север штата Нью-Йорк, где в театральном лагере Хадсон играет в спектакле. Мне не терпится поскорей увидеть его и узнать, понравилось ли ему там, но на сердце тяжело: уже пять месяцев сын не разговаривает с отцом, с которым всегда был близок — даже гораздо ближе, чем со мной. Отсутствие Майкла в эти выходные будет ощущаться особенно остро. Я чувствую себя лишней: будь у Хадсона выбор, он не стал бы жить со мной. У парковки мотеля сидит на скамейке моя мама. На соседней стоянке хасидские семьи толкаются у кошерного магазина, пока Шаббат не разогнал их по домам. Маму пугает убогость мотеля, и она решает остаться со мной на выходные: нечего мне одной жить в таком жутком месте. Я уверяю ее, что все в порядке, но она непоколебима и с подозрением косится на мужчину, который приносит нам хилую раскладушку. Меня нервирует, что в эти выходные не смогу побыть одна и пяти минут: мама будет следить за мной как ястреб. Я и так с трудом взяла себя в руки и сохраняю приподнятое настроение, а теперь не смогу расслабиться даже ночью. К тому же сегодня мама болтливее обычного. Значит, хочет сообщить что-то, но, прежде чем поделиться, будет рассказывать всякую ерунду.
Пока мы ужинаем греческим салатом в кафе, она наконец признается: неделю назад к ним заходил Майкл. Встреча была натянутой и утомительной: несколько десятилетий он был им как сын, а теперь стал чужаком. Мне даже казалось, что мама предпочитает его мне: он был открытым и компанейским, всегда приглашал ее остаться на ужин или присоединиться к нам в отпуске, в то время как я всем видом говорила ему «не-е-ет», потому что хотела побыть только нашей маленькой семьей. На мою маму всегда можно положиться, она предана своим детям, и понятно, что полностью на моей стороне. И все же его провал не укладывался у нее в голове.
Вечная оптимистка, после длинной тирады о том, что она едва узнаёт в нем того, кого так обожала, мама добавляет:
— Я все же еще лелею надежду, что вы договоритесь и, может, он одумается.
— Мама, уже ничего не исправишь, — отвечаю грустно, но с уверенностью, какую не испытывала до сих пор. — Я не смогу.
— Ты не знаешь, что будет через несколько месяцев. Не торопись, для этого и существует разлука. Никто не заставляет тебя решать прямо сейчас, — говорит она.
— Но мне нужно принять решение, и я не считаю, что у меня куча времени. Неопределенность убивает меня и мучает детей. Я больше не могу страдать. Лучше смириться с тем, что в глубине души и так понятно: все кончено. Лучше подумать, что делать дальше, чем изнывать от противоречий и без конца размышлять: я хочу остаться или просто боюсь сделать неизбежный шаг? Я так сильно ненавижу его, что даже не представляю, смогу ли когда-нибудь перестать злиться. А ты на моем месте попыталась бы все вернуть? Даже если я со временем его прощу, даже если преодолею боль и гнев, смогу ли выносить его физическое присутствие?
Она опускает взгляд и быстро отвечает:
— Нет, не думаю, что попыталась бы.
На мгновение между нами повисает тишина — большая редкость для нас обеих, — и мама произносит:
— Тебе еще повстречается тот самый человек, который будет любить и уважать тебя. Не сомневаюсь, что у тебя еще много времени. Ты моя дочь, так что я необъективна, но ты всегда притягивала людей. Ты еще найдешь свою любовь.
Я бросаю на нее скептический взгляд, но она продолжает:
— После смерти твоего отца я чувствовала себя израненной. Тебе и твоей сестре пришлось пройти через многое. А я помогала вам пережить потерю и одновременно зарабатывала: времени на свидания не оставалось.
— И все же через год тебе как-то удалось снова выйти замуж! — замечаю.
— Знаешь, во второй раз все получилось быстрее. К тому же папа хотел удочерить тебя и Дженнифер и воспитывать как собственных дочерей. Немногие мужчины пошли бы на это. Мне нужно было думать
