Действительно, как руководитель Хрущев умел мгновенно реагировать на ситуацию, действовать в условиях риска и опасности. «Смелость и умение правильно решать вопросы даются практикой», – заявил он в середине 1950-х гг.[154] За этими словами стоял большой личный опыт, в том числе и по работе в Москве.
Когда в 1931 г. на берегу реки Яузы Бауманского района скопилось большое количество мусора и нечистот, потребовалось быстро это ликвидировать. Необходимый транспорт отсутствовал, и председатель райсовета Д.С. Коротченко обратился к секретарю райкома. Хрущев вспоминал: «Приходит ко мне Коротченко и говорит: транспорта мы не достанем. Санинспекция зарывать навоз не разрешает, разрешите мне, и я ночью выкопаю яму, все это свалю туда, зарою и будет порядок. Говорю: вали, чтобы санинспекция не видела. И мы это сделали. Формально, конечно, мы сделали преступление, но если бы мы послушались санинспекцию, не зарыли, транспорта нам не дали, этот навоз остался же, являлся бы украшением реки Яузы, так лучше же в таком случае было его зарыть поглубже, спрятать от мух»[155]. При схожей ситуации во время строительства метрополитена, когда потребовалось быстро смонтировать эскалаторы, Хрущев вновь проявил свою волю и энергию. Осенью 1936 г. он об этом вспоминал так: «Когда собрали по эскалаторам людей, они запросили 3 месяца на установку. Мы их прижали немножко, они за месяц сделали»[156].
Несмотря на принятие довольно рискованных, с точки зрения законности, решений, как партиец Хрущев отличался дисциплинированностью. «Вы возьмите, – говорил он в 1950-е гг., -я сколько лет прожил в партии и не имею ни одного выговора. Я работал на партийной работе все время, во время Гражданской войны был на партийной работе, и у меня нет даже “на вид” ни одного»[157]. Слова Никиты Сергеевича подтверждаются документально. За период его деятельности в Москве Политбюро, действительно, ни разу не вынесло ему выговора или замечания.
Работа в столичной парторганизации научила Хрущева принимать ответственные кадровые решения. И делал он это лишь после личной оценки человека. Так, например, произошло с инженером Ильей Давидовичем Гоцеридзе, который при строительстве метрополитена был выдвинут на самостоятельную работу начальником шахты. Сам Гоцеридзе запомнил эту встречу начала 1930-х г.: «Никита Сергеевич Хрущев досконально прощупал меня и как инженера, и как человека, и как коммуниста»[158]. Выбор Хрущева оказался удачным: Гоцеридзе показал себя хорошим руководителем, сумевшим построить станцию метрополитена, использовав технически новый способ, за что был удостоен высшей государственной награды того времени – ордена Ленина.
Но тот же Хрущев мог проявить себя и с другой стороны. Когда в 1936 г. помощник секретаря Октябрьского райкома попытался повлиять на решение МГК перевести его с районной работы в аппарат, то это не привело к ожидаемым результатам. Ища поддержки у Л.М. Кагановича, он писал: «Целую ночь я глубоко переживал все то, что произошло со мной. По этому вопросу говорил с Никитой Сергеевичем, когда шел к нему, многое хотел рассказать, но встреча… как-то оборвала разговор. Бывают такие моменты, когда со взгляда понимаешь, что ты все равно не будешь понят. И моя с ним беседа, несмотря на всю мою искренность, была субъективно – “формальной”»[159].
Как официальное лицо, руководитель крупной партийной организации, Хрущев по идее должен был хорошо знать все нормативные акты, которыми регламентировалась его деятельность. Но к вопросам делопроизводства отношение Хрущева было прохладным. Еще в 1920-е гг., когда он стал заместителем заведующего Организационным отделом ЦК КП(б) УССР, эта работа ему не понравилась. Много лет спустя Никита Сергеевич вспоминал: «Канцелярская работа: через бумаги живого дела не видишь. Это специфическая работа, а я человек земли, конкретного дела, угля, металла, химии и в какой-то степени сельского хозяйства. […] И вдруг у меня все это оборвалось, и я стал заниматься бумагами, а это пища не для меня, меня сразу отвернуло от нее»[160].
Людей, которые обладали соответствующими навыками и понимали важность этого рода деятельности, Никита Сергеевич недолюбливал. Так, Булганину в своих воспоминаниях, вслед за Кагановичем, он дал определение «бухгалтер»[161]. Говоря о Маленкове, Хрущев развил свои мысли о людях данного типа: «В своей основе это совершенно бесплодный человек, типичный канцелярист-писака. Он мог хорошо написать проект решения сам или же имел таких людей, которые быстро работали и составляли хорошие резолюции. Но его бумаги отражали то, что уже имелось на практике, и не делали ни шагу дальше. С дорожки, проторенной сегодняшней действительностью, он не сворачивал. Считаю, что такие люди не только бесплодны, но и опасны. Они закостенели сами и умертвляют все живое, если оно выходит за пределы, которые уже обозначились»[162].
Думается, Сталин и Каганович прекрасно видели, что Хрущев не имеет склонности пунктуально выполнять рутинную работу, детально разрабатывать и последовательно реализовывать планы. Поэтому рядом с Хрущевым всегда трудились люди, которые компенсировали эти недостатки Никиты Сергеевича. В московский период, помимо помощников-секретарей-заместителей, рядом с Никитой Сергеевичем находились «бухгалтер» Булганин и «канцелярист-писака» Маленков.
Впрочем, неприятие Хрущевым делопроизводственных тонкостей не значило, что он совсем не понимал их важности. Особенно если это могло хоть как-то угрожать ему лично. Еще учась в Промакадемии, он настороженно отнесся к предложению редактора «Правды» Л.З. Мехлиса подписать безымянную статью про оппозиционные колебания ее слушателей, хотя и полностью разделял написанное. Только после заверения, что статья будет напечатана без указания его фамилии, Хрущев подписал документ[163].
Среди интеллектуальных способностей Хрущева особо стоит выделить наблюдательность и память. Благодаря этим способностям Хрущев мог постоянно пополнять и обновлять свои знания, компенсируя недостаток общего образования и культуры. Как свидетельствовал Микоян: «При своем весьма ограниченном образовании он быстро схватывал, быстро учился»[164]. С годами эти достоинства особенно впечатляли людей младшего поколения. Шепилов в своих воспоминаниях писал: «Память у него была феноменальная. Он помнил числа, дни недели события или разговора, которые были 30–40 и более лет назад. Помнил имена и биографии людей, с которыми встречался даже в самые отдаленные годы»[165]. Ему вторил Петр Михайлович Кримерман, во второй половине 1960-х гг. обучавший Никиту Сергеевича тонкостям фотографии: «Но до самых последних дней он сохранил блестящую память, вспоминал до мельчайших подробностей различные эпизоды, имена и фамилии людей, с которыми общался»[166]. О.А. Трояновский считал, что «природа одарила его многими важными качествами – прекрасной памятью, наблюдательностью, находчивостью»[167].
