он имел в виду Залмана, его сегодняшнее выступление, и хотел продолжить этот разговор, но Мазаев замкнулся и больше не сказал ни одного слова.
Назавтра с утра я пошел к комиссару батальона. Застал его на месте. Сидит за столом, взъерошенный, как воробей в сильный мороз, видно, не спал всю ночь.
— Ну, выкладывай, раз сам пришел, — сказал он.
Будто какой-то бес вселился в меня в эту минуту, толкнул на дерзкую мысль: раз последовал приказ «выкладывать», я и выложил на стол свою записную книжку, предварительно раскрыл страничку с описанием визита к помещику, точнее, к его сыну-юристу. Это взорвало старшего политрука. Куда девалась его недавняя вялость? Он рывком встал со стула, грозно навис над столом.
— Что вы мне тут подсовываете? — сразу же перешел он на «вы». — Видать, забыли, что теперь являетесь политруком роты! При том разведроты, — все более распалялся комиссар, но тут же, сдерживая себя, пробежал глазами одну страничку, другую, затем локтем руки оттолкнул записную книжку в сторону, сердитыми глазами уставился на меня.
— Совсем выпустил из виду, что ты раньше работал в газете, — проговорил он уже иным, каким-то сожалеющим тоном, опять переходя на «ты». — А ваш брат, газетчик, не только к помещику пойдет, а и к самому папе Римскому пролезет. Лишь бы интервью взять. Ты что ухмыляешься? — вновь повысил он тон.
— Да, в самом деле, интервью получилось бы не плохое. Особенно, когда помещик говорил о Красной Армии…
Комиссар смотрел на меня, как на безнадежно потерянного человека, нежданно-негаданно свалившегося на его голову.
— То-то и оно, что от тебя всего можно ожидать. Любой фортель способен выбросить. Но Мазаев-то, Мазаев!.. Человек вполне зрелый, во всех отношениях положительный, очень серьезный… Подвел и самого себя, и меня с комбатом, и командование бригады. Только на днях отослали в округ представление на его выдвижение. А теперь, выходит, вдогонку надо докладывать об этом «ЧП»… Как это, по-твоему, будет выглядеть? Красиво?!
— По-моему, никакого «ЧП» не было, — вставил я.
— А что ж, визит вежливости?
— Что-то вроде этого, только не «ЧП». Думаете нам с Мазаевым хотелось идти к этому помещику-юристу? Нисколько. Пошли по необходимости. Из-за престижа.
— Что с тобой говорить! — вздохнул комиссар. — Присылайте-ка Мазаева, с ним скорее столкуемся.
Не знаю уж, как и в каком тоне комиссар разговаривал с Мазаевым. Командир роты возвратился от него минут через сорок. Еще по пути в ротную канцелярию приказал дежурному вызвать к нему командиров взводов. Те собрались мигом. Я не успел даже переброситься с Маташем несколькими словами.
Командир роты начал совещание с точного расчета времени, оставшегося до начала зимней учебы. Из этого расчета и вытекали задали каждому взводу и экипажу. Мазаев давал указания, а я, в самом деле, забыв на какое-то время о том, что являюсь ротным политработником, неотрывно следил за ним, не выпускал из виду ни одного его жеста: хотелось угадать, чем закончился разговор с комиссаром. Мазаев вел себя так, как всегда, — ровно, спокойно, уверенно. Только, быть может, жесты были чуть порезче, а голос немного потише. Я, грешным делом, решил про себя, что разговор с комиссаром прошел «в духе полного взаимопонимания». Да иначе и быть не может. Комиссар — умный мужик, все поймет так, как надо…
Короткое совещание закончилось, командиры взводов ушли по рабочим местам, а мы с Мазаевым остались на несколько минут в канцелярии.
— Ну как, все уладилось? — спросил я в полной уверенности, что так оно и есть.
— Какой там, — пожал плечами Маташ, продолжая перелистывать тетрадь, — только начинается.
Закончив с тетрадью, командир роты поднял голову, строго взглянул на меня и недовольным голосом выговорил:
— Вот только ты, дорогой Роман Андреевич, напрасно не сказал комиссару все так, как было. Интервью какое-то придумал…
— Ничего я не придумывал…
Мы замолчали, размышляя каждый по-своему, но об одном и том же. Я догадывался, что Маташ сильно переживает, и, стараясь проникнуть в эти переживания, в ход его мыслей и чувств, пристально всматривался в знакомое теперь до последней черточки лицо командира, склонившегося над столом. Нет, никаких следов расслабленности или подавленности я не находил в нем, Мазаев, как и всегда, был предельно собран, сосредоточен. Чисто выбрит, хорошо выглаженная гимнастерка туго облегает его покатые плечи, свежий подворотничок белоснежной каемкой обтягивает жилистую шею. Только лишь крепкие скулы, выступающие вперед, немного побледнели да редкие морщинки, лучиками разбегающиеся от глаз, стали резче, заметнее…
— Дело, в конечном счете, не в том, кто и как сказал, — после долгой паузы выдохнул Мазаев. — Хуже всего, дорогой товарищ, недоверие…
Вначале голос его звучал спокойно, сдержанно, но в последних словах я уловил какую-то новую, незнакомую мне нотку. То же самое бывает со звуком в металле, когда в нем вдруг образуется трещинка, маленькая, незаметная, но все-таки трещинка.
«Так вот что тревожит Маташ а Хамзатхановича, — вдруг пришла догадка, поразившая меня своей простотой и ясностью. — Вовсе не то, что отложат присвоение очередного воинского звания или выдвижение на новую должность. Выходит, это обстоятельство Мазаева вовсе не тревожит». Недоверие — вот что его сильнее всего задело, вот из-за чего он так страдает, хотя тоже по-своему, по-мазаевски, затаивая обиду глубоко внутри себя.
Значит, и такие сильные и волевые натуры, как Мазаев, тоже бывают ранимы. Как и я, как и, пожалуй, все люди. А мне-то до этого казалось, что люди, подобные Мазаеву, — особенные, во всяком случае, неуязвимые. Им неведомы душевные травмы, смятения, страдания, тем более страх, самый обыкновенный человеческий страх. Оказывается, нет. Это было для меня каким-то открытием, почерпнутым не из книг, а из самой жизни. От такого открытия Маташ стал для меня приятнее, доступнее, а его переживания приблизились к моим, и каким-то внутренним чутьем я угадал, что разубеждать сейчас командира роты, тем более утешать его, не следует. У людей с таким характером, как у Мазаева, всякое сочувствие, от кого бы оно ни исходило, вызывает внутренний протест, резкое раздражение… Поэтому я решил потихоньку удалиться из канцелярии и заняться своими делами. Мазаев тоже уйдет в работу, и боль его приутихнет…
В первый день зимней учебы мы узнали о том, что началась война с белофиннами. Хоть от фронта мы были далеко, однако все наше внимание было приковано к Карельскому перешейку. Каждый день начинали с прослушивания по радио вчерашней оперативной сводки, а заканчивали чтением газет, принесенных поздним вечером ротным почтальоном.
В те дни я не раз удивлялся военной эрудиции Маташа Хамзатхановича, его образованности и сообразительности. Порой по одной-двум фразам, почерпнутым из оперативной сводки или корреспонденции, он мог
