строк, надменностью атеиста, устойчивой половой скукой, незавидным отцовством и прочая, — что бывает с такими вот чуть лысеющими, бесподобно сложными натурами, когда на них накатывает чувство физического вакуума?
Чтоб ощутить, как это бывает, выполните следующие упражнения. Сядьте на неделю перед телевизором и не вставайте, смотрите всё подряд. Пить, есть и спать запрещается.
На восьмой день поезжайте в Альпы, снимите домик, отоспитесь, выпейте горного молока, поваляйтесь по траве, заберитесь на бело-голубые вершины или рассмотрите их в бинокль, покричите в лесу что на ум пойдёт — стихи, куплеты, можно просто «А-а-а-а!», погладьте швейцарскую корову или козу, если различаете, подышите полной грудью, влюбитесь, наконец, — но никаких пересечений с мировым информационным потоком. Ни на секунду. Всё прочь. И так ещё неделю.
Для закрепления результата вернитесь на родину, погрузитесь в мягкое кресло, возьмите себя в руки, помолчите и ответьте себе на один-единственный вопрос: ну и какого рожна я смотрел телевизор?
Кутузов пятьдесят лет подряд перелистывал каналы одного телевизора: себя. Был счастлив и доволен. В детстве ему нашептали, что новый человек, строитель коммунизма, должен верить только в человека, и это звучит гордо. Детство его было отменно безоблачно: партия и правительство вели себя уже относительно тихо, всё утряслось, война выиграна, целина поднята, каждому по способностям, как и завещал автор «Критики Готской программы». Кутузов принадлежал тому единственному абсолютно беспечному советскому поколению, которому сочно достались плоды всех побед — в удобном виде консервированных учебников. Ни секунды голода, колоссальное пространство, великая культура — всё под рукой. И даже какие-то диссиденты, совершенно серьёзно чем-то недовольные. Позже он догадался чем, но существо их претензий к власти было так близко существу его собственных претензий к бытию в целом, что ревнивый Кутузов как-то даже брезговал думать об этих неспокойных людях.
Он умел найти счастье, например, в энциклопедии: население СССР в 1979 году составило 262 436 227 человек. Для Кутузова точные сведения — музыка. Он мог спеть эти двести шестьдесят два миллиона четыреста тридцать шесть тысяч вплоть до последнего, седьмого, из двухсот двадцати семи. Это же слова! Числительные — особая слабость его: ласковые, строгие, стильные. Он превосходно засыпал, просклоняв девятизначное числительное. Не слонов же вульгарных считать.
Сам лично профессор был втайне доволен всем, особенно потому, что его лучший природный дар, тяготение к игре словами, оказался вполне востребован. Даже меленький компромисс в его кандидатской диссертации о синонимии не запятнал его честь, насколько понимал он старомодные понятия.
Посудите: семья — семейство, фамилия, дом. «Эти слова, — написал молодой учёный, — объединяются значением „коллектив“, состоящий из ближайших родственников — мужа, жены и детей, но расширительно включающий и других родственников. Слова семья и семейство употребляются почти одинаково, семейство — более архаично, чем семья. Фамилия — архаизм — группа, включающая всех родственников. Дом — устарелое слово с этим же значением». Ну что тут такого?
Будучи от рождения Кутузовым, он морщился, выводя «фамилия — архаизм… дом — устарелое», но что поделаешь, чем-то всегда приходится жертвовать. Не так уж и сильно покривил душой, которой всё равно нет. Нету никакой души.
Женившись на второй год после защиты, он обрёл именно то, что нужно вполне свободному исследователю русской словесности: тихий восторг и обожание, светившееся в невидных глазках тощенькой дурнушки, не вызывавшей лирического интереса ни у кого, кроме Кутузова. У девушки была пикантная подробность, несколько лет возбуждавшая молодого специалиста: в минуты супружеской любви жена так широко распахивала глаза, что казалось, они занимают пол-лица. Как ей удавалось? В остальные времена глаз почти не было: две точки. Пошутила природа над этой девушкой, странно и болезненно пошутила. Если бы не Кутузов, ей точно вековать, он был уверен.
Когда единственный эрогенный ресурс выработался, они родили сына, и теперь на молодую мать можно было долго не обращать внимания. Каждый получил что хотел.
Только не подумайте, что Кутузов грезил писательством, ни в коем случае! Все поэты мира были его враги. Прозаики тоже, а драматурги вызывали удушье. Переводчикам он относительно прощал: их ошибки особенно заметны, очевидны, а увлёкшись сравнительным анализом переводов Библии, тут уж он порезвился на славу. Кутузов вообще мог бы, знаете, много порассказать вам про эту книгу. Перепутали Адаму «ребро» с «другой стороной»!
Бедствие накатило, когда никто не захотел слушать именно то, что он хотел бы порассказать. Статьи на библейские темы не публиковались за отсутствием научной потребности, переводами Библии никто не заинтересовался, поскольку верующие воспринимают её текст буквально и как догму, а неверующим это всё безразлично; журнальные редакторы всё чаще про синонимию просили, а особенно про жанры, диффузия которых в конце ХХ века засмущала ортодоксов чистоты. Словом, вдруг он споткнулся на неожиданном и немыслимом. А мыслить — первейшая обязанность мужского мозга. И Кутузов попытался осмыслить. На чём и погорел.
Роковой шаг: он купил одну потёртую Библию в дом. Занёс её в семейство своих книг, отчего та часть фамилии, что была уже немолодой матерью его сына, очень широко распахнула глаза днём и безо всякого привычного повода. Кутузов почему-то занервничал, увидев эти расширенные зрачки, порозовевшие белки, уйму гусиных лапок. Он промолчал, хотя мог бы спросить; а надо, надо было спросить.
Казалось, после сорока он утратил чувствительность к полутонам жизни, но бурно, в геометрической прогрессии возрастил чувствительность к оттенкам текстов. За всё приходится платить. Хотя точный перевод — нота бене! — иной: ничто не даётся даром.
Потом сынишка, бойко читавший, добрался до полки или взял со стола, не уследили, полистал и — пропал. С той поры Кутузов на все вопросы, включая «Ты помыл руки перед едой?» получал от мальчика библейскую цитату. Однажды отец не выдержал и крепко стукнул сына «за издевательство». От подзатыльника они перешли к военному положению, а мать затихла в тяжёлом нейтралитете.
Глава 17
У всякого Федорки свои отговорки. Утопили щуку, да зубы остались. Что ни дальше, то лучше, а не наплачешься. Пропал, как капустный червь. Хоть матушку репку пой
Магиандру не понравилось, просто не понравилось, что за рулём — блондинка. Всем известно, какие они за рулём.
Но что пассажиром у неё отец и лицо его светится молодостью — потрясло юношу до возмущения.
Подумав о чувствах матери, если она узнает, сын затрепетал и принялся выдумывать превентивные легенды. Удивлённый неподатливостью материала, он не сумел выбрать авторскую позицию, замешкался и откуда-то выхватил адвокатский ход: мало ли почему сумасшедший коллекционер Библий катается на двухместных игрушках с девушками! Может, блондинка владеет особо драгоценным экземпляром и хочет заработать.
Но в доме сейчас мало денег, а в долг отец не покупает. Следовательно, девушка не владеет экземпляром. А лицо Кутузова сияло, как полная луна. Следовательно, он рад: у него никогда не светилось так.
Пораскинув, умный добрый мальчик выкинул из головы все неприличные домыслы, чихнув им — досужие! Машинально пошёл в ту сторону, куда понеслась машина. Навстречу шла женщина.
Магиандр не заметил меня, пришлось окликнуть:
— Магиандрик! Опять письмо принёс?
— Да, ой, здравствуйте, там, у вахтёра… я хотел сказать, что не надо. Вот. Ух, как хорошо, что я вас тут встретил. Как вы узнали, что это я?
Не буду же я ребёнку рассказывать, что по голосу вижу брови, доход, образование, семейное положение, а по тексту — рост, вес, цвет, возраст и группу крови.
— Пойдём в кафе, чаю попьём, у меня есть полчаса, — позвала я.
— Пойдём, но у меня…
— У меня есть. Пока не всё отняли.
— А кто?
— Сядем — расскажу. Может, и ты на что сгодишься.
Я рассказала мальчику, что пришла беда — отворяй ворота. И мне пишут анонимки на тему не в свои сани не садись. И в стране расширяется прослойка блюстителей веры, мирян, возложивших на себя непосильную ношу — всех построить. А начали с меня, недостойной.
— А вы что — атеистка? — один раз перебил меня Магиандр, оторопев.
— Боже
