его глаза кружилась голова. В его блестящих глазах отражалось небо…или, наоборот, небо было отражением его глаз… Небо, в котором золотые солнца падали в кровавую пропасть заката. Разорванное волком-ночью горло сегодняшнего дня; белые сухожилия облаков вздрагивали бесполезными клочьями, пропитываясь алой и черной кровью… Небо, в котором умирали солнца, закатываясь в ало-черную пропасть безумия…
«Мы утонем там — оба,» — подумала Марго. «Потому что безумие — заразительно…» «…Безумие заразительно», — как-то говорила старуха: «… Не через дыхание или прикосновения. Вот так — глаза в глаза. Если смотреть достаточно долго. Всего-навсего…»
Безумие заразительно — подумала Марго, не находя сил отвести свой взгляд, тонущий в расплавленном золоте глаз сходящего с ума волка. Если смотреть достаточно долго… как достаточно? Если смотреть достаточно долго в одичавшие глаза волка… Волка, который все эти годы был ее единственным другом. Ее братом. Ее тенью. Ее отражением. Волка, который сейчас хотел убить ее — и почему-то пока этого не сделал.
…«Мы утонем там — оба…И это будет справедливо, потому что он не виноват…»
…Однажды маленькая девочка, которой снились пожары, и которая боялась огня, как дикий недоверчивый звереныш; однажды эта девочка снова отодвинулась от костра, неприязненно поджимая ноги. Тогда костлявая старухина рука опустилась на тонкое девочкино плечо, останавливая это движение. Старуха знала о девочкиных снах — может быть, даже больше, чем сама девочка, которая пересказывала ей их. И, может быть, она знала, о чем думает девочка, заворожено и неприязненно уставившись в огонь их небольшого приветливого костерка. Одного из тех, которые люди разводят испокон веков — для того, чтобы согреть доверчиво протянутые к огню ладони, приготовить пищу, или отогнать тени диких зверей и злых духов, которые любят бродить по ночам…и. впрочем, еще для куда менее достойных дел… И, наверное, поэтому, старухин голос был тих, ласков и терпелив — совершенно таков, каким нужно говорить с дикими недоверчивыми зверенышами.
— Не его вина, — сказала она девочке, осторожно, но твердо удерживая тонкое напряженное плечо. И, протянув руку, как будто поглаживая выгнувшийся под ее ладонью кошачьей спиной язык пламени, настойчиво повторила: — Не его. Вина тех, кто его зажигает, Марго …
…Золотое пламя водоворотов сходящего с ума волка… Кто зажигает — кто зажигает безумие, которое превращает в незнакомые знакомые глаза?…
— Прости меня… — каково просить прощения у своего собственного отражения? У своего отражения, разбитого вдребезги, сошедшего с ума в водовороте острых сияющих бессмысленных осколков…
— Ты не виноват… — Тогда кто? Кто виноват в том, что все случилось именно так? С мамой, с Анной, со старухой, с самой Марго — а теперь, с ее волком? Кто виноват в том, что он сходит с ума? Сильный, здоровый, умный молодой зверь, который был готов до последнего вздоха защищать Марго от всего мира, как бы ни остры, бесчисленны и жестоки были зубы и когти у этого мира.
Почему теперь этот зверь покачивается и дрожит, как будто лихорадка съедает его изнутри, — в нескольких шагах от Марго, и эти несколько шагов похожи на пропасть между ними — и его ребра ходят ходуном под взъерошенной шерстью, и рычание клокочет за оскаленными зубами. Рваное, хриплое, неуверенное. Как будто ошейник, рывком удавливающий лай цепного пса, теперь передавил горло ему — никогда не знавшему ни ошейников, ни привязи. Невидимый ошейник, который рвет ему горло и комкает дыхание. Ошейник, который оборвал его прыжок — к горлу Марго.
Марго смотрела в его глаза, разглядывая в них — так, как раньше, свое отражение. Саму себя. Свою боль и свой страх. Свое отчаяние — на самом дне закипающих безумием золотых волчьих глаз.
Он не виноват. Он не понимал, что он сделал не так. Невозможность понять, и невозможность изменить то, что уже произошло — бесплодные сожаления и размышления, свойственные только людям, и даже людей иногда сводящие с ума, теперь сводили с ума его. Ему хотелось завыть и, скуля, поползти на брюхе к ногам той, которую он любил, умоляя простить его, а еще — ему хотелось прыгнуть и вцепиться в ее теплое горло, и выпить из него дыхание и кровь — потому что этого хотела она; и эти два желания разрывали его пополам, так, как разрывал его горло невидимый ошейник. Может быть, если бы он был человеком, он бы заплакал — или засмеялся. Но он был волком, и он не знал, что можно упасть на землю и кататься по земле с рыданиями и смехом — в полушаге от тупика, из которого уже нет выхода. В истерике, которая иногда спасает людей, умеющих смеяться и плакать. В истерике — в полушаге от безумия. В полушаге от тупика, из которого нет выхода.
Но он был волком, и он не умел смеяться или плакать. Он был волком и он сходил с ума.
— Подойди ко мне, — позвала его Марго — медленно и очень тихо. Ласково, терпеливо — но настойчиво. Так, как следует говорить с теми, кто уже опасно качается на самой грани рассудка, над своим безумием. Так, как следует говорить с дикими и недоверчивыми зверенышами, которые опасно качаются на самой грани хрупкого любопытства — над пропастью своего страха.
Так, как когда-то говорила старуха с маленькой девочкой. Так, как потом эта девочка говорила с волчонком — перепуганным, диким и недоверчивым.
Он падал. Он уже падал туда — в золотую пропасть своего безумия, а она все еще пыталась удержать его — своим тихим и терпеливым голосом. И, наверное, сейчас было неважно, кто был в этом во всем виноват. Может быть — эта маленькая девочка, которая когда-то вот так говорила с ним… маленькая девочка, которая приручила его и дала ему имя, и научила его быть доверчивым и отчаянно смелым — для того, чтобы ходить по самому краю над своим безумием и над своим страхом — по той самой грани, на которой, возможно, способен удержаться только человек… Может быть — старуха, которая много лет назад вытряхнула его из уютной темноты кожаного мешка — в световой круг костра, к ногам этой маленькой девочки… какая разница… Какая разница, если сейчас он падал… цепляясь из последних сил — когтями на дрожащих лапах за ускользающую землю, и взглядом — своим уже ускользающим в безумие взглядом — за взгляд той самой девочки, которая снова звала его идти за собой — по самому краю…
— Ну, иди сюда, — тихо, дрогнувшим голосом, снова позвала его Марго.
Даже не надеясь, что он послушает.
