«грудь земли», как их назвал Ваня Аксенов. Это сравнение нравилось Лукашке. Было очень похоже, и две дороги, пересекавшиеся у курганов, лежали на земле, словно нательный крест.
— Стой, хлопцы! — Кузинча остановил всадников.
Мальчишки, не слезая с коней, умело построились в ряд, левыми руками натянули поводья, правыми подняли над конскими головами прутья. Ежедневно они устраивали в степи скачки. Гнали лошадей километра два, от придорожной каменной бабы до курганов.
Кузинча ревниво оглядывал Фиалку. Она была очень резва и всегда приходила первой.
Но вчера на утилизационный завод привели на убой нового коня. Караковый, с узкой костью, с жилистыми ногами и энергической посадкой головы, он выгодно отличался от всех заводских коней. На нем сейчас красовался Ваня Аксенов. Кузинча, коснувшись лозиной обвисшего лошадиного зада, сказал Лукашке:
— Ну, этот конек-горбунок твоей Фиалке сто очков фору даст.
Конь передними ногами рыл землю, скашивая глаз на белую кобылицу, неторопливо топтавшуюся рядом.
Коня этого привел на завод старенький жокей по фамилии Ажажа. Он привязал коня к деревянной ограде палисадника и, нежно лаская его темно-гнедую, почти вороную мускулистую шею, говорил ему, как человеку:
— Не верю, что тебя убьют… Этого быть не может… Ветеринары ни черта не понимают… Больных животных лечить надо, а не убивать.
Конь ласково косил глазом, шутливо хватал бархатными губами пальцы хозяина, сквозь широко раздутые ноздри его просвечивало солнце и была видна сетка тончайших красных капилляров. Взволнованные ноздри коня дрожали, будто крылья бабочки.
Услышав этот разговор, Лука подошел к палисаднику. Мальчик знал, что конь больной, что люди заражаются сапом и тогда их невозможно спасти. И вдруг старик целует коня в розовый храп!
— Что вы делаете! Заразитесь! — испуганно крикнул мальчик.
— Это моя лошадь… понимаешь, все мое богатство… Она не сапная… правда, как ты думаешь? — растерянно бормотал жокей. — Где Иван Данилович Аксенов? Проводи меня к нему.
Мальчик повел жокея в контору. Ветеринар работал. Перед ним на столе, заваленном исписанной бумагой, стоял микроскоп, лежали кусочки стекол, меченные чернильными пятнами.
Иван Данилович знал жокея. Они пожали друг другу руки.
— Вот, сам привел своего Тореадора на казнь. — Ажажа сунул Аксенову направление ветеринарной инспекции. — Пишут, будто бы он сапной. А я не верю. Понимаешь, он ведь ахалтекинской породы, сын Мимозы, призер, неоднократный чемпион, лучшая лошадь России… Разве он виноват, что заболел? Иван Данилович, спаси! Убьют Тореадора, и мне каюк… Только им и живу. Ни жены, ни детей, никого на свете, кроме этой лошади.
— Хорошо, мы поставим его на карантин. Я сам вспрысну ему в глаза малеин, но если реакция покажет сап, придется убить… Таков закон. Пока еще наука бессильна бороться с сапом. Если не хочешь, чтобы твой Тореадор вытянул ноги раньше срока, привози ему овса и сена.
— Значит, можно надеяться? — Ажажа снял лиловую жокейскую шапочку, вытер вспотевшую плешину.
Вот какой противник был теперь у Фиалки, на котором горделиво красовался Ваня Аксенов.
— Марш, марш! — выкрикнул Кузинча и, будто саблей, разрезал воздух хлыстом.
Фиалка с места, с левой ноги, взяла галопом и сразу очутилась впереди.
В лицо Луке ударил тугой ветер, на спине пузырем надулась рубаха. Он ничего не видел, кроме вытянутой, быстро взмокающей лошадиной шеи и острых прижатых ушей. Дыхание мальчика забивал колючий, пахнущий лошадиным потом воздух. «Я впереди всех, я веду скачку», — задыхаясь, с радостным волнением думал Лука. Но через сотню саженей он услышал, что его настигает караковый конь. Фиалка без понукания наддала ходу. Мальчуган скорее умом понял это, чем почувствовал, и нежно подумал о Фиалке. Но и кобылица чувствовала, что замешкавшийся на старте соперник нагоняет ее и грозит оказаться у курганов первым.
Лука дернул поводья, хлестнул прутом прижатые лошадиные уши; ему было страшно оглянуться. Позади все глуше возбуждающий крик всадников. Когда лошади поравнялись голова в голову, Фиалка, выложившая все, что могла, оскалила зубы и схватила Тореадора за шею. На руку мальчишки брызнула цевка крови.
Лука прискакал первым, раздраженный на Фиалку за то, что она укусила Тореадора. В голове его пронеслась мысль: «Вот так и люди, когда их обходят, не дают вырваться вперед тем, кто имеет на то больше прав… Никанор не глупее Степки, а всем делом на заводе заправляет Степан».
Лука спрыгнул на землю и со всей силы ударил Фиалку по храпу. Лошадь по-человечьи отшатнулась назад.
— За что ты ее? — спросил запыхавшийся, счастливый Ваня.
— За обман… Хотя я и прискакал первым, но не честно… Первый приз за твоим Тореадором.
Мальчики несколько минут водили лошадей шагом, каждый свою, а потом пустили их пастись на отаву, пробивавшуюся на жнивье.
— Читай, Ванька, дальше, — попросил Кузинча, присаживаясь на кургане. — До чего мы там дочитали?
— Прочитали, как Монтанелли разговаривал с Оводом накануне казни, — напомнил Жорка Аношкин.
Ваня Аксенов упал на траву, блаженно зажмурил глаза.
— Значит, говоришь, первое место за мной… Расскажу дома. Шурка ни за что не поверит… Она все время издевается надо мной, дразнит интеллигентом, говорит, что мне только пенсне на нос не хватает, а вас она зовет пролетариями… Обязательно напишу о сегодняшней скачке в дневнике, все, все запишу, и то, как твоя Фиалка укусила моего коня, и то, как ты разозлился.
— Ну ладно, хватит. Давай книгу. Сегодня моя очередь читать, — потребовал Аношкин.
Ваня достал из-за пазухи потрепанный томик, вместо закладки переложенный веточкой сирени, подал товарищу.
Мальчишки присели вокруг Аношкина, и тот простуженным голосом принялся читать.
Лука лежал на траве, подняв к небу лицо, и, закрыв глаза, слушал.
— «Во дворе тюрьмы всю ночь шелестела трава — трава, которой вскоре суждено было увянуть под ударами заступа…» — читал Жорка.
— Вот как надо писать! — мечтательно проговорил Ваня.
— Не перебивай! — прикрикнул на него Кузинча.
— «У него на груди был спрятан платок, оброненный Монтанелли. Он осыпал этот платок поцелуями и плакал над ним всю ночь, как над живым существом…»
Лука видел перед собой этот скомканный платок, ощущал его соленую влажность.
Он слушал, будто сквозь сон, мысли его мешались, и вот он уже был Оводом и стоял перед Шурочкой, сестрой Вани Аксенова, одетой в белое платье Джеммы.
Лука ясно слышал выстрелы солдат, стрелявших в Овода, и даже почувствовал боль выше колена и ощутил кровь на щеке. Ему стало жалко себя, на глаза навернулись слезы.
Жорка дочитал главу, сказал:
— Жаль, хорошего человека угробили!
Лука очнулся от этих обыденных слов, раскрыл покрасневшие глаза, закусил губу.
— Если бы меня расстреливали, я бы вел себя так, как Овод, — сказал Ваня, разнимая пальцы, которые он сцепил во время чтения.
Слова
