бы ее уютнее. Не знаю…
— Пусть гости садятся на стулья, — распорядилась Жанна.
— На кровати им тоже было бы неплохо, — сказал Витек. — Правда, ребятишки?
Даша кивнула. Невозмутимо. Можно было подумать, что она много раз сидела с парнем на кровати и перед ней стояла чашка с ликером.
— Девушка сомнет платье. На стуле лучше, — возразила Жанна.
— Будь по-твоему. Это не принципиально, — согласился Витек и подмигнул мне. — Тем более что платье можно снять.
— Тогда нужно занавесить окно, — не удивилась Жанна словам Баженова. — Здесь такие соседи, могут вызвать милицию.
— Идиоты, — сказал Витек. — На пляже можно, а дома нельзя. Ну и люди пошли, лю-ди-иш-ки!
— На пляже все-таки в купальниках, — с непробиваемой глупостью в глазах заметила Жанна.
— Если пляж общий, — напомнил я.
— Это уже детали, — улыбнулся Витек, блеснув золотой фиксой. — Верно, Даша?
— Верно. — Даша улыбнулась ему в ответ.
«Ну и Грибок, — подумал я, — ничего себе тихоня». Подтолкнул Дашу к столу. Она протиснулась между столом и стульями к окну, чуть приподняв край платья. Коленки у нее были круглые, но об этом я знал давно: видел на пляже.
Водка не потрясла меня. Я не поперхнулся, не сморщился. Выпил ее, как лекарство, без всякого удовольствия, подумал: «Лимонад вкуснее».
Потом все говорили. Громко и ни о чем. Иголка царапала диск пластинки. Красный патефон пах клеем и деревом. Какая-то женщина нахально пела металлическим голосом:
О счастье! О счастье!
О, если б оно было вечно
И длилось бесконечно.
Лишь для меня, конечно.
А он сказал мне: «Душа моя!»
А я ответила: «Навек твоя!»
Даша в такт музыке весело качала головой и стучала по столу вилкой.
Бледный, с застывшими синими глазами Витек говорил захмелевшим, ломающимся голосом:
— Как сейчас помню… Шли мы из Сингапура в Бомбей…
15
Лужа кипела под фонарем. Там, в темноте, тоже пузырились лужи. Но фонарь был от нас в пяти шагах, а Даша и я стояли на крыльце разрушенной водолечебницы. Бомба нашла ее в июне сорок второго, и от лечебницы остались только часть стены да это крыльцо с каменным фронтоном над ним. Ежеминутно, если не чаще, появлялась молния, пружинисто вздрагивала над мокрой улицей, молодой листвой и старым, израненным портом.
— Не надо, — сказала Даша. Осторожно, но твердо уперлась ладонями в мою грудь.
— Представляешь, что они там творят?
— То, что и все.
— Ты трусишь?
— Как и ты.
Я засмеялся совершенно идиотски. Она сказала!
— Ты блеешь, как козленок.
Мне не понравилось такое сравнение, обидело. Если бы я не пил водку, возможно, оценил бы остроумие девчонки. Но градусы предательски вселяли в меня могущество. Весь мир лежал у моих ног. Его можно было пнуть. На него можно было плюнуть.
— Ты вешаешься мне на шею, — сказал я.
Даша спокойно кивнула:
— Угу.
— Я не хочу.
— Это тебе только кажется, — сказала она со вздохом, точно и не пила ликера под названием «шартрез». — Однажды ты попросишь у меня руки и станешь моим мужем.
— Почему?
— Потому что никакая другая за тебя не выйдет.
В голосе ее чувствовалось столько горечи и справедливости, что я вздрогнул. Слышал бы все это Паша Найдин или кто-нибудь другой из наших одноклассников! Павлик никогда не поверил бы, что Грибок пила ликер и развлекалась совсем не как школьница. Он считал всех девчонок чуть ли не святыми.
Я помнил, мне следовало возразить Даше или хотя бы упрекнуть ее. Но никакого другого слова, кроме «почему», в моей памяти не осталось. Тогда я — герой, мужчина и т. д. и т. п. — привлек Дашу к себе и полез к ней за шиворот.
— Что ты там ищешь? — недоуменно спросила она.
— Пуговицу.
Произнеся эти слова, я снисходительно ожидал, что она сейчас взбрыкнет, взорвется, закричит. Но, к величайшему моему удивлению, Даша спокойно сказала:
— Я сама.
Отстранила мои руки бережно, почти ласково, сделала глубокий вздох — и ударила меня в ухо. От души ударила… Высветилась улица, деревья, порт. Но только когда загремел гром, я догадался, что высветили все это не искры из моих глаз…
Даша бежала через лужу, ту самую, кипящую под фонарем. А меня все качало, и я не мог понять, с какой же стороны ступеньки.
Нагнал ее в центре. Собственно, не нагнал, она сама остановилась. Центр был освещен, но совершенно пустынен. Дождь по-прежнему не унимался, и мы промокли совсем. На часах возле гастронома стрелки показывали пять минут первого.
— Тебя будут ругать? — спросил я.
— Не знаю. Я никогда так поздно не приходила. — Спокойствие и логика ее ответа действовали как магия. Захотелось поцеловать ее.
— Дыхни, — сказал я. — Вдруг от тебя пахнет?
— Меня дома не обнюхивают, — пожала мокрыми плечами Даша. Улыбнувшись, пояснила: — Разве только собака. Но она на привязи.
— Я провожу тебя. Ты не убегай. Обещаешь?
— Обещаю. Однако тебе и самому домой пора: ругать будут.
— Кто меня может ругать? Старец Онисим? Он добрый. Он никогда никого не ругает. Говорит: «Занятие сие не по моим материальным возможностям».
— А знаешь, ты все-таки пьяный.
— Плохо?
— Плохо.
— И когда я стану твоим мужем, ты будешь ругать меня за это.
— Как только ты станешь моим мужем, тебя ругать будет не за что.
— Ну и характер у человека!
— Моя бабка была разбойницей.
— Настоящей разбойницей?
— Настоящей, — засмеялась Даша.
Даша жила недалеко от центра. Однако улица ей досталась очень захудалая, немощеная. И по ночам не освещалась… Когда мы расстались возле калитки, дождь уже перестал. Мне можно было не торопиться, и я не торопился. Шел, насвистывая какую-то дребедень. А вокруг все блестело, сверкало. И звезды появились в небе, и луна…
Как всегда после грозы, воздух был свежий, бодрящий. Силы рвались из меня. Я почему-то подпрыгнул. Ловко, высоко. Но приземлился крайне неудачно — прямо на колени. В центре у фонаря разглядел — брюки моего шевиотового костюма облепила густая серая грязь… Расстроился, жестоко расстроился.
Уже возле дома, поравнявшись с крыльцом Глухого, подумал: «Стыдно будет перед Онисимом, если он увидит, что я вернулся грязный как свинья. Начнет мне старик на уши свою захудалую философию наматывать. Слушай его потом». Снял брюки, повесил их через руку, словно плащ, и смело постучал в свою дверь.
Заскрипели половицы. Онисим обычно ходил мягче. Видимо, «нагрузился» сегодня ночью.
Вспыхнула лампочка над входом. Загремела задвижка, рывком отворилась дверь. В коридоре стоял отец. Заспанный, худой, бледный, он удивленно смотрел на меня, на мою одежду. Даже качнул головой, словно подумал, что это все ему снится.
— Ты уже выздоровел, папа?
— Барбос, — глухо ответил
