Открывает окно.
Кричит.
Он – ужасный любовник! Со мной обращались бережно.
Учитель.
Кричите громче. Вы тихо кричите, так никто не услышит.
Аида закрывает окно. На солнечном сплетении ученика вспыхивает огонек и скользит, как по ледяной горке, от сплетения до пупка. А затем исчезает.
Ученик поднял веки и перестал пить губы темноволосой любовницы, чьи глаза, будто из драгоценного камня, из которого были сделаны стены храма царя Соломона, внимательно смотрели на него.
Ученик.
Я вернусь спустя одну сигарету.
* * *
Я курил в номере свои сигареты с ментолом, время от времени она из моих рук делала глубокую затяжку, медленно выпуская в мою сторону дым.
Я начал испытывать глубокое отвращение к себе. Тайное отвращение, оно не лежало на поверхности, я долго скрывал его от самого себя, думая о чем угодно, только не об этом. У меня не было мыслей: «Ты поступаешь гадко, ты делаешь неправильные вещи». Разве люди, протаптывающие собственные дороги ногами, а не языком, могут оценивать мир так однобоко? Могут ли они позволить себе давать оценку? Есть действие и есть последствия действия. А «правильно» и «неправильно» – это что-то субъективное, личное дело каждого в зависимости от его воспитания, религиозных взглядов, убеждений, пройденных и еще не пройденных дорог, совершенных ошибок. Звучит как оправдание, но даже тот, кто писал Ветхий Завет, не давал оценок, описывал лишь действия и их результаты. В той же «Саломее» автор не дает оценки созданному, но он разжигает конфликт, и в этом конфликте мы находим сердце, чтобы отыскать в нем символ.
Мое отвращение к себе еще не созрело в конфликт, из конфликта не разгорелся бунт. Я не знал, откуда взялось это отвращение – родилось во мне само или кто-то посеял его.
Отказавшись от всех навязанных мне ориентиров, отказавшись от всего, что не позволяло мне услышать собственный голос, я начал создавать новые ориентиры, искать поддержку в тех личностях, которые имели авторитет для меня. Женщина-Муза, великая женщина в маленьком мире, при разговоре с ней складывалось впечатление, что она впитала в себя знания всех веков. Уайльд разговаривал с веками, а я разговаривал с ним, когда не находилось в моем окружении человека, который бы выслушал меня и ответил на мой вопрос; по большей части я внимательно слушал его, мне хотелось слушать человека, который, отбывая наказание в Редингской тюрьме, написал своему верному другу Робби: «Я в ужасе и за себя – ведь я выйду на волю без единой книги».
Первым сигналом, предшествующим моему отвращению к самому себе, было избегание секса с женщиной. Мне нравилось ухаживать за женщиной, мне нравилось простое общение переводить в первый робкий поцелуй с дрожащими руками, ногами, телом. В этом был азарт, в этом была игра, естественная между мужчиной и женщиной, которые испытывали тягу друг к другу. В этом была своя прелесть – словно сорвать с дерева красивое, спелое яблоко. У кого-то не хватало смелости, наглости, уверенности в себе, чтобы его сорвать и испробовать, какое оно на вкус, мне же это нравилось. Женщина ждала этого шага, а я с великим удовольствием делал его и в этом действии реализовывал себя как мужчину. Но познавать тело женщины, владеть ее телом, ее прелестями, владеть ее красотой и тем, чем она позволяла владеть в своей жизни немногим, – это уже было другое. Вот в этом я себя останавливал.
Убеждение: «Владеть телом женщины позволено тому, кто полюбит ее. Кто захочет владеть ее телом изо дня в день, кто захочет наполнять себя снова и снова ее родниками жизни, страсти, любви, пока все не закончится» засело во мне настолько глубоко, что пришлось все-таки его однажды достать на поверхность, чтобы рассмотреть и понять.
Я имел совершенно другие представления о жизни, о любви, о себе самом. Изменив представления о себе, я изменил представления и о жизни, и о любви в одночасье. Это было для меня сначала ударом, болью, затем самоубийством и перерождением.
Совершить душевное самоубийство – трудно, я не поверю тому, кто скажет, что это легко. Душа не умирает, тело не умирает от этого. Умирать начинают старые убеждения, они умирают медленно. Это подобно смерти от голода, а не выстрелу в сердце.
Я осознал, что одни и те же вещи люди переживают по-разному.
Я осознал, что зачастую то, что имеет большую ценность, не найдешь на поверхности. На поверхности лежит всякий использованный, ненужный хлам, из домов выбрасывают мусор, а все драгоценности хранятся в надежном месте, скрытом от чужих глаз. Пустые бутылки из-под хорошего вина выносят из дома, а само вино выпивают сами. Иногда среди прочего барахла можно найти, например, хорошую книгу, пластинку с детскими сказками, на которых выросло поколение, какой-то предмет, представляющий собой ценность для определенного человека или людей.
У каждого разные представления о ценности. Бездомный бедолага, живущий под канализационными люками, будет рад и куску недоеденного хлеба, когда голод, подобно хищному зверю, острыми зубами вопьется в его тело. Он будет рад и выброшенным старым кроссовкам, большего или меньшего размера, лучше большего, лишь бы не ходить босиком.
Как пример, я не нашел на поверхности «Тартюфа» Мольера. Упоминание о нем я нашел в письме, адресованном Альфреду Дугласу Уайльдом, само же письмо было исповедью «Из глубин».
«Тюремную исповедь» я прочел тогда, когда подумал, что самое известное произведение Уайльда не может быть началом и концом всей глубины и прелести, которую смог донести автор своей работой. Я начал искать менее известные его творения. Признаться, до этого я никогда не слышал о произведении «Из глубин», я не встречал его в книжных, мне никто никогда не рекомендовал прочесть эту книгу. Благодаря исповеди Уайльда я познакомился с Мольером, с мифами Древней Греции, с «Саломеей».
Алмазы образуются на глубине в двести километров и остаются на таких глубинах миллиарды лет, пока их не вынесет на поверхность кимберлитовой магмой во время вулканических взрывов. Алмаз считается самым твердым веществом в природе.
