украшения с самыми настоящими драгоценными камнями, сверкающими в лучах солнца, то у монстров были до ужаса жуткие детали — щупальца и иглы, несоразмерно огромные глаза и клыкастые пасти, когтистые лапы и разноцветная, вздыбленная как шерсть чешуя.
У ступень храма из простых булыжников были сложены простые и незамысловатые алтари. Вперемешку с простой глиняной посудой, наполненной кашей и уже загнивающими фруктами, с букетами цветов и грубыми украшениями были сложены и более ужасающие дары — черепа и кости. И далеко не все они принадлежали животным. На некоторых останках еще даже сохранилась гнилая плоть и их тухлая и вязкая вонь заставляла испытывать тошноту, а голову — кружиться. Но в сочетании с этим первобытным, диким и, несомненно, жестоким обычаем храм смотрелся еще более величественно и эффектно.
И то, что именно в центральном и самом большом зале этого храма были поставлены длинные пиршественные столы — грязные, неубранные, заваленные посудой и разбитыми сосудами — казалось настоящим кощунством по отношению к этому месту. Но Шах-Ран показал ей его с гордостью и самодовольством настоящего правителя. И особенно — высокую кучу какого-то сложенного в углу хлама, при ближайшем рассмотрении оказавшегося всевозможными предметами: золотой и серебряной утварью, доспехами, подсвечниками и канделябрами, мебелью и рулонами тканей. Чтобы потешить мужское эго, Анифе пришлось изобразить на лице восторг и восхищение. И, кажется, Шах-Ран остался вполне этим доволен.
Слава богу, им не пришлось оставаться здесь долго. Продолжая следовать степным обычаям, шатер вождя поставили на земле, под открытым небом, на приличном расстоянии от основных стойбищ. Все-таки людей в Дариорше оказалось достаточно много — больше, чем в любом другом ранее видимом Анифой стане.
Их шатры и палатки, костровища и биваки были беспорядочно и бессистемно разбросаны между руинами, а многочисленные скот — кони, коровы и козы — бродили среди них без какого-либо контроля и надзора. Оттого количество отходов и навозных куч здесь было просто невероятно.
Вождя здесь ждали. Вождя любили. И потому его возвращение здесь было встречено шумно и восторженно. Воины громко приветствовали Шах-Рана — криками и поднятым вверх оружием. Женщины оглушительно смеялись, ослепительно улыбались и бросали под ноги вернувшегося отряда цветы, украшения и кусочки тканей. А некоторые даже смело кидались навстречу, прижимались к лошадиным крупам и беззастенчиво касались мужских ног и бедер своими ладонями. И при этом недвусмысленно и призывно хлопали ресницами, откровенно соблазняя того или иного мужчину.
А вот взгляды, которые люди кидали на Анифу, уже привычно обжигали и неприятно кололи в самое нутро. Не помогал даже платок, в который она закуталась по самые глаза. И потому, когда она наконец-то оказалась в шатре Шах-Рана, она вздохнула с облегчением. Привычная обстановка и близость вождя окутали ее защитным коконом. И даже то, что Лиша была рядом, сейчас ее не беспокоило.
Разумеется, кочевники устроили настоящий праздник и пиршество в честь своего вождя.
И снова Анифа оказалась в храме.
Ночь в Дариорше оказалась ясной, но прохладной — сказывалось западное расположение города. Но количество факелов и жаровень с углями, расставленных по всему периметру храмового зала давали достаточно тепла, чтобы даже такой мерзлячке, как Анифа, не было холодно.
Однако ей было неуютно — причем куда сильнее, чем обычно. Привыкшая к тому, что ее место всегда было подле вождя, сейчас рабыня оказалась в так называемом женском углу — вместе с несколькими кочевницами, не принимавшими участия в разносе блюд и напитков или танцах — беременными или слишком старыми, чтобы танцевать.
А танцевали девушки много. Их смуглые, почти полностью обнаженные тела, украшенные многочисленными шнурками с колокольчиками и цепочками, расписанными по всей коже узорами и с замысловатыми прическами длинных и густых волос гибко и грациозно извивались под ритмичную музыку, а звонкие и высокие голоса выводили странные и эмоциональные песни вперемешку с вызывающими и яростными криками.
Еды и вина было много. Даже чересчур много. Возбужденные и не в меру разбушевавшиеся мужчины громко смеялись и похабно щупали беспрестанно хихикающих разносчиц. Те против смелых ласк ничего против не имели — девушки смело садились на мужские колени, соблазнительно ерзали и подставляли свои шеи и крепкие груди с темными кружками сосков под жадные руки и яростные поцелуи. А потом нехотя поднимались и возвращались к своим обязанностям.
Лиша с легкостью влилась в их общество — сказывалась общая кровь и известность имя ее отца. Девушка иногда оглядывалась на Анифу — с гордостью и торжествующим блеском в глазах — ведь той явно было не по себе. Танцовщица выглядела белой вороной среди кочевниц. И не только потому, что выглядела по-другому. Она и вела себя иначе — скромно, тихо и скованно. Анифа совершенно не улыбалась и не разговаривала, ее спина была неестественно прямой, а руки — напряжены. Ее и без того светлое лицо было бледнее чем обычно, а изящные и правильные черты скованы. Тонкий полупрозрачный наряд Анифы для выступления разительно отличался от кожаных платьев других женщин и делал ее похожей на призрака. И этот неземной и воздушный облик не сколько притягивал, сколько отталкивал от себя остальных женщин, не позволяя тем ни заговорить с ней, ни как-то развеять общее состояние неловкости.
Чтобы отвлечь себя от неприятных ощущений, Анифа устремила взгляд на танцующих девушек. Их танцы были дикими, страстными и развратными. Некоторые беззастенчиво оглаживали друг друга не только по плечам и грудям, но и по бедрам, задирая кожаные юбки и обнажая не прикрытые ни кусочком ткани гладкие промежности. Иногда они сплетались друг с другом губами и языками в порочных и мокрых поцелуях, и тонкие девичьи стоны вливались новыми нотками в общую песенную вакханалию. Эту демонстрацию чувственности и пошлости мужчины встречали восторженными криками и аплодисментами, а когда одна из девушек, усевшись голыми ягодицами на стол, стала жестко удовлетворять себя пальцами прямо на их глазах, воины поощрительно загудели и застучали ладонями по столу.
Стыд опалил Анифу, и на ее щеках наконец-то появилась краска. Но это было не все. Чем дольше продолжалось пиршество, чем больше люди пили и ели, тем громче становились крики и песни, а шутки и поведение — разузданней и развратней. И даже Шах-Ран — этот крепкий и не склонный к бесконтрольному опьянению человек — даже его заметно повело.
Он сидел во главе ствола на широком топчане с низкой спинкой, среди разноцветных подушек и покрывал, как восточный царь. Огни факелов выплясывали на коже его мускулистой груди и рук витиеватые узоры и отражались в темных глазах нездоровым и лихорадочным блеском.
