– Что вы здесь делаете? – спрашиваю я, думая во сне, что, наверное, кто-то все-таки сообщил ей о том, что случилось.
Она не отвечает. Лишь с улыбкой прижимает к губам палец с обломанным, окровавленным ногтем, а потом кладет ладонь мне на лоб, закрывая глаза.
– Спи, Сэйнн, – говорит она, и голос у нее ласковый, мягкий, совсем как тогда, во время нашей первой встречи. – Спи. Все будет хорошо.
Я не могу двинуться и не могу больше ничего сказать. По всему телу разливается тепло, похожее на весеннее солнце, которое заполняет каждую клетку. Мне так хорошо, как никогда в жизни, а потом вдруг становится очень страшно, и крик на секунду сжимает горло стальной клешней, но тут же отпускает, когда накатывает новая волна тепла. Я закрываю глаза, засыпаю и в ту ночь больше не вижу снов.
Просыпаюсь я уже под утро оттого, что дико хочется в туалет. Капельница уже не торчит в моей руке, так что я бросаюсь в уборную, которая находится тут же, в палате, со скоростью олимпийского спринтера. Потом падаю обратно в кровать, и только тут замечаю, что моя подушка мокрая и волосы вокруг лица тоже, а ресницы, видимо, успели просохнуть, но слиплись, веки отяжелели. Это странно, ведь дискорды почти не плачут, разве что от лука или от сильной физической боли. Наверное, это реакция на капельницу. Раньше я думала, что только в кино на всех подряд в больнице ее вешают, а оказывается, это правда.
Через час подают завтрак – две румяных булочки с маслом и вареньем и – о чудо! – чашку вполне приличного кофе. Еще через час я натягиваю легинсы, не очень свежую майку, куртку с протертым рукавом и беговые кроссовки и подписываю у стойки дежурных медсестер пачку бумаг.
– Доктор Асиано уже сменился? – спрашиваю я у одной из медсестер, темнокожей, с роскошными каштановыми кудряшками. Не то чтобы мне было до этого какое-то дело, просто немного странно, что он ко мне больше не заходит.
Девушка как-то грустно на меня смотрит, но я не придаю этому значения. Потом она говорит:
– Он еще здесь, но у него срочный случай… Он не скоро освободится.
Ладно, без разницы. Я прощаюсь с ними, потом сажусь в такси и по дороге пытаюсь зачекиниться на сайте авиакомпании через мобильное приложение. Времени уже мало, приложение виснет, и я злюсь. Утро за окном машины прохладное и туманное, рейс задерживают, и я все-таки успеваю, с рекордной скоростью собрав все свои вещи в квартире, где мы прожили с Карелом почти две недели. Так, в суматохе, я покидаю Рим. И только после того, как самолет набирает высоту и на панели над сиденьем гаснет значок «пристегнуть ремни», я размыкаю металлическую защелку и наконец замечаю то, что должна была заметить гораздо раньше. На моих пальцах больше нет ссадин. Я касаюсь ладонями щек, подбородка – моя кожа совершенно гладкая. Я говорю себе, что мне просто повезло. Просто у дискордов отличное здоровье и ускоренная регенерация тканей. Мы бессердечные суперлюди, ха-ха.
И я замечаю кое-что еще, хотя не уверена, что мне не кажется: мои волосы пахнут миндалем.
Плохая девочка, хороший мальчик
После визита Герцен мама плакала несколько дней так, как будто случилось еще одно несчастье, еще худшее, чем с отцом. А потом стала обращаться со мной как с бомбой, которая вот-вот взорвется. Она и раньше никогда не обнимала меня и редко брала за руку, а теперь совсем перестала меня касаться и не разговаривала со мной, кроме самого необходимого. Меня, впрочем, это устраивало.
А вот Хэйни совсем не испугалась. Она спокойно восприняла правду, хотя, конечно, задала миллион вопросов – как перед моей поездкой в Рим, так и после нее. Ей все было интересно.
– Сэйнн, а ты видела свою богиню лично? Дискордия, она вообще какая? Красивая? Страшная? А в Италии пицца отличается от нашей? А правда, что там детям дают пить кофе даже за ужином?
Я отвечала, что Дискордия совсем не страшная – люди бывают куда страшнее. И что пицца в Италии – объедение. Еще я стала покупать себе кофе и однажды угостила Хэйни. Не стоило этого делать – после одного маленького стаканчика сестра не спала всю ночь, за которую прочла полторы книги и связала крючком двухметровый шарф из остатков разноцветной пряжи. Шарф она подарила мне, чтобы я со своим темным и холодным сердцем не мерзла при нашей жуткой погоде. Он оказался удобным и стильным, я все еще иногда его ношу.
Через год, когда я снова прилетела в Рим для Ритуала, мы с Герцен гуляли в апельсиновом саду. Деревья шумели, проснувшись после зимы, сверху золотым водопадом лилось теплое весеннее солнце, поэтому мне совсем не хотелось говорить на мрачные темы. Хотелось есть джелато и гулять до бесконечности.
– Тебе повезло с сестрой, Сэйнн, – вдруг сказала Герцен. – Она очень любит тебя. Даже если ты не можешь любить ее в ответ и твое сердце остается темным, все равно иметь на своей стороне такого светлячка – большая удача.
Это я уже слышала миллион раз – как мне повезло с Хэйни, как родителям с ней повезло и как не повезло со мной. Я не хотела это обсуждать, поэтому прикинулась, что любуюсь видом, – мы как раз дошли до смотровой площадки. Потом спросила, чтобы сменить тему:
– А Ливень… которого спасал мой отец. Он тоже лампирид?
– Почему ты так думаешь?
Герцен очень удивил мой вопрос, она даже развернулась ко мне, всмотрелась в мое лицо, будто пытаясь рассмотреть что-то новое. Потом уже, вспоминая этот момент, я догадалась – это был проблеск надежды на то, что я могу оказаться человеком. Если я способна почувствовать чужой свет, значит, я не дискорд. Но я ответила просто:
– Ну… Он тоже хороший. По человеческим меркам. И у него горячие ладони, как у вас.
Герцен, не отрывая от меня взгляда, на секунду сложила ладони и переплела пальцы, потом, будто опомнившись, спрятала руки в карманы длинного плаща цвета карамели. И сказала:
– Возможно. Среди детей больше лампиридов, чем среди взрослых. Не все светлячки выдерживают тяжелые удары, иногда они гаснут. Может, однажды вы снова встретитесь, и тогда можно будет сказать наверняка.
– Зачем нам встречаться? – не поняла я.
– Ты по нему скучаешь?
Скучать для меня значило не находить себе места, если кого-то нет рядом, а место, как и дело, я вполне себе находила, хотя с Ливнем мы не виделись уже больше года. Герцен знала об этом, конечно, но спросила все равно.
– Нет. Но мне жаль, что с ним так вышло, – сказала я после некоторых раздумий. – Правда жаль, доктор Герцен. Даже не потому, что он был в шоке, а просто… ну он тут ни при чем. Он не виноват, что хотел со мной дружить и что именно в этот день зашел к нам домой. Я не скучаю по нему, но я бы хотела, чтобы с ним этого не случилось.
Про отца я промолчала. Мне не было его жаль, ни капли. Но Герцен об этом не спросила.
– Знаешь, в Италии есть легенда о девушкедискорде Элизе Черное Сердце, – проговорила она, глядя вдаль, на сверкающие под солнцем городские крыши. – Элиза была самой красивой из всех своих сестер, но никогда никого не любила, даже отца с матерью. Домашние собаки, которых она касалась, заболевали, канарейки замолкали и падали мертвыми, стоило внести клетку к ней в комнату, лошади сходили с ума и сбрасывали всадников в ее присутствии. Даже дикий виноград, который оплетал стены дома, где она жила, не вился у ее окна. Однажды в Элизу влюбился юноша с очень светлым и сильным сердцем и предложил ей его в подарок, потому что ему больше нечего было подарить – он был очень беден, а ее семья была самой богатой в городе. Девушка отвергла его дар и посмеялась над его наивностью. Но тем же вечером на дом ее отца напали убийцы – он успел не только разбогатеть, но и нажить немало врагов. Наемники убили всю семью и слуг, но один старый слуга спрятался в камине, а когда убийцы ушли, оставив после себя разоренное гнездо, он выбрался и нашел Элизу. Она была вся в крови от глубоких ран, но еще дышала и попросила привести того юношу. Слуга разыскал его и привел к ней. И юноша отдал ей свое светлое сердце, оно забилось у нее в груди, а он упал рядом бездыханный и умер. Когда девушка увидела его мертвым, она заплакала первый раз в жизни, потому что теперь она была по-настоящему жива, она испытала и любовь, и горечь потери. Она хотела, чтобы так любивший ее юноша остался в живых, но уже ничего нельзя было изменить.
