— Мелита, Мелита… — повторила принцесса, — нет, оставим так. Мелита — это очаровательно, особенно если фабула соответствует имени.
— Но самое очаровательное, госпожа принцесса, — сказал Ротру, — что фабула не придумана, это действительная история.
— Как действительная история? — изумилась мадемуазель Поле. — Значит, содержание пьесы чистая правда?
— Послушай, расскажи-ка дамам эту историю, шалопай, — обратился Ротру к своему товарищу.
Тот покраснел до ушей. Никто не был меньше похож на шалопая, чем он.
— Остается узнать, можно ли пересказать эту историю в прозе, — сказала г-жа де Комбале, заранее закрывая лицо веером на случай, если Корнель вздумает рассказывать.
— Я предпочел бы, — робко сказал тот, — прочесть несколько стихов из комедии, чем рассказывать ее содержание.
— Ну, — сказал Ротру, — я вижу, ты затрудняешься проявить галантность. Так я сам в двух словах расскажу вам эту историю. Но хвалить моего друга не надо, ибо история истинная и он, будучи ее героем, не может приписать себе даже честь выдумки. Вообразите, сударыни, что один друг этого распутника…
— Ротру, Ротру… — попытался перебить его Корнель.
— Я буду говорить, как бы меня ни прерывали, — продолжал Ротру. — Вообразите, что один друг этого распутника, собиравшийся жениться на очаровательной девице, ввел его в почтенный руанский дом, где все готово к свадьбе. Что, по-вашему, делает господин Корнель? Ждет, пока свадьба состоится, и довольствуется пока ролью шафера, рассчитывая позже… вы понимаете, не так ли?
— Господин Ротру! — воскликнула г-жа де Комбале, натягивая свой кармелитский чепец на самые глаза.
— Рассчитывая позже сделать что? — с надменным видом переспросила мадемуазель де Скюдери. — Если остальные поняли, то должна сказать, господин де Ротру, что я не поняла.
— Надеюсь, что так, прекрасная Сафо (это было имя, данное мадемуазель де Скюдери в «Словаре жеманниц»). Я говорю для его преосвященства епископа Грасского и мадемуазель Поле; они поняли, не так ли?
Мадемуазель Поле с вызывающей грацией слегка ударила Ротру веером по пальцам и произнесла:
— Продолжайте, повеса, чем скорее вы закончите, тем лучше.
— Да, ad eventum festina*, как учит Гораций. Так вот, господин Корнель, будучи поэтом, последовал советам друга Мецената. Он не дает себе труда ждать: возвращается к девице один, штурмует крепость, по-видимому не называвшуюся верностью, и на развалинах счастья своего друга строит свое собственное. Оно, похоже, настолько велико, что из груди этого господина внезапно хлынул источник поэзии — тот самый, в коем утоляют жажду Пегас и девять девственниц, именуемых музами.
— Подождите минутку, — сказала госпожа принцесса, — чтобы Иппокрена нашла себе пристанище в сердце прокурорского писца — это поистине невероятно.
— Пока не доказано обратное, не так ли, госпожа принцесса? Это доказательство мой друг Корнель вам предоставит.
— Счастливица! — сказала мадемуазель Поле. — Если комедия господина Корнеля будет иметь успех, какой ей предсказывает господин де Ротру, эту даму ждет бессмертие.
— Да, — по обыкновению, сухо отозвалась мадемуазель де Скюдери, — но я сомневаюсь, что в течение этого бессмертия, пусть оно будет даже таким долгим, как у Кумской сивиллы, подобная известность сможет доставить ей мужа.
— А почему вы считаете, Боже мой, — вмешалась мадемуазель Поле, — что такое большое несчастье остаться в девицах, разумеется если ты красива? Спросите у госпожи де Комбале, такая ли большая радость замужество?
Госпожа де Комбале ограничилась тем, что вздохнула, подняла глаза к небу и грустно покачала головой.
— Но при всем этом, — сказала госпожа принцесса, — господин Корнель предложил нам прочесть стихи из своей комедии.
— О, это он готов сделать, — отозвался Ротру. — Просить стихи у поэта — все равно, что просить воду у источника. Начинай, Корнель!
Корнель покраснел, что-то пробормотал, приложил руку ко лбу и голосом, казалось созданным для трагедии, а не для комедии, прочел следующие стихи:
Признаюсь, друг: моя болезнь неизлечима;
Лекарство есть — ко мне оно неприменимо!
Покинув гордую, я был бы только прав —
Пусть тешит на других высокомерный нрав.
Но сердцем и умом моим она владеет,
С Мелитой рядом я — уста мои немеют
И тщетно жажду я в разлуке с ней найти
Свободы краткий миг, чтоб душу отвести.
О иго сладкое единственного взгляда —
И снова скован я, иных цепей не надо!
И бедный разум мой так сладко ослеплен:
Болезнь мила ему, бежит леченья он.
В глазах Мелиты есть особенная сила —
Она угасшую надежду оживила,
Смирила в сердце гнев, кипящий через край,
И говорит любви: «Борись, не уступай!»
Но, в душу мне слова отрадные роняя,
Обман пленительный лишь пламя раздувает
И не дает того, что обещает дать,
И обречен я вновь томиться и страдать.
В заветный день краса бессмертной Афродиты
Посрамлена была рождением Мелиты;
С небес хариты к ней спешат наперебой.
Играть зовут ее почтительно с собой.
Любовь же, не посмев на большее решиться,
В самом ее лице сумела поселиться.
Два или три раза раздавался одобрительный шепот: стихи доказывали, что чистейший «язык Феба», столь модный в парижском обществе, проник и в провинциальные салоны и что светлые умы есть не только в особняке Рамбуйе и на Королевской площади. Но как только прозвучала последняя строка
В самОм ее лице решила поселиться,
г-жа де Рамбуйе подала сигнал к громким восхвалениям. Лишь несколько мужчин, в том числе младший из братьев Монтозье, в знак протеста промолчали.
Но поэт не заметил этого и, опьяненный аплодисментами, которых удостоил его цвет духовной жизни Парижа, поклонившись, сказал:
— Далее следует сонет к Мелите; читать ли его?
— Да, да, да! — одновременно закричали госпожа принцесса, г-жа де Рамбуйе, красавица Жюли, мадемуазель Поле и все, для кого образцом был вкус хозяйки дома.
Корнель продолжал:
Прекрасней глаз Мелиты нет во всей вселенной,
Нет тверже верности, что мне судьбой дана;
Мой пыл, ее лицо пребудут неизменны:
Ведь то же я в любви, что в красоте она.
О сердце, что тебе предложит новизна?
Для стрел любых теперь ты неприкосновенно;
И пусть любимая в жестокости сильна —
Не сгинет преданность от строгости надменной.
Я знаю, неспроста пожар сердечный мой
Встречает у нее лишь холод ледяной,
